Я колебался с минуту, но мысли о свободе, о Лене, о нашем счастье одержали верх. Взяв из рук судьи нож, я выскочил из тюрьмы как безумный и помчался в Греческое кафе; там было много моих знакомых, и только ваше лицо оказалось мне незнакомым, капитан. Я подошел к вам и нанес удар. Как и велел судья, я оставил нож в ране и убежал. Несколько мгновений спустя я вернулся в свою камеру; судья снова надел на меня кандалы, запер дверь тюрьмы и ушел. Хватило и десяти минут, чтобы произошла эта страшная трагедия. Я мог бы подумать, что мне приснился кошмар, если бы не видел свою руку, залитую кровью. Я вытер ее о сырой земляной пол камеры; кровь исчезла, и я стал ждать.
Как вы прекрасно понимаете, я провел остаток дня и ночь, ни на миг не сомкнув глаз. Я видел, как свет померк и как свет вернулся — свет нового дня, которому суждено было стать последним днем в моей жизни. Я слышал, как часы тюремной церкви отбивали каждые четверть часа, каждые полчаса и каждый час. Наконец, в шесть часов утра, когда я подумал, что мне осталось жить ровно сутки, дверь открылась, и на пороге появился исповедник.
"Сын мой, — сказал мне этот славный человек, быстро входя в камеру, — преисполнитесь благой надежды, ибо я принес вам странную новость. Вчера, в четыре часа вечера, какой-то человек, одетый, как вы, вашего возраста, вашего роста, настолько на вас похожий, что все приняли его за вас, совершил в Греческом кафе убийство одного сицилийского капитана и убежал прежде, чем его задержали".
"Вот как! — воскликнул я, как если бы мне не было известно, что судья попытается извлечь из этого события выгоду. — Святой отец, это всего лишь очередное убийство, и я не понимаю, каким образом оно может принести мне пользу".
"Разве вы не понимаете, сын мой, что теперь все убеждены, что это не вы убили Морелли? А также в том, что вы стали жертвой сходства с его убийцей, и судья уже приказал отложить вашу казнь?"
"Слава Богу! — ответил я. — Но я бы предпочел, чтобы меня признали невиновным по какой-нибудь другой причине".
В течение всего этого дня меня снова допрашивали. Мне следовало отвечать только одно: то, что я не покидал своей камеры. Мои надзиратели знали это так, как никто другой. Исповедник заявил, что он ушел от меня за несколько минут до четырех часов; тюремный смотритель утверждал, что с меня даже не снимали кандалы. Судья ушел из тюрьмы вечером, признав перед всеми, кто там находился, что, должно быть, произошла какая-то роковая ошибка, и заявив, что беспристрастность не позволяет ему привести приговор в исполнение.
На следующий день за мной пришли, чтобы устроить мне очную ставку с вами. Вы помните эту сцену, капитан? Вы меня узнали: ничто не могло помочь мне больше той уверенности, с какой вы утверждали, что это я нанес вам удар. Чем сильнее обличали меня ваши показания, тем скорее они доказывали мою невиновность.
Однако меня не могли освободить просто так: требовалось новое расследование, и, хотя Лена каждый день торопила судью, он каждый день медлил, не решаясь к этому приступить. Главное, говорил он, это то, что я жив; всему свое время.
Таким образом прошел целый год, год, показавшийся мне бесконечным. В конце этого года судья заболел, и вскоре поползли слухи, что у него смертельная болезнь.
Лена пришла к судье, когда тот был при смерти, и настоятельно потребовала освободить меня. Судья снова попытался уклониться от своего обещания. Тогда Лена пригрозила ему, что она обо всем расскажет. У судьи был сын, которого он старался сделать своим преемником; судья испугался и отдал Лене ключ от тюремной часовни.
Она явилась ко мне среди ночи. Я подумал, что у меня начался бред; мы с ней не виделись уже год. Эта радость едва не убила меня.
Лена все мне рассказала в двух словах, и я понял, что нельзя терять ни минуты; затем она пошла впереди, а я за ней, и она привела меня к себе домой. Я снова прошел через коридор, где было кровавое пятно, и снова оказался в комнате, где мне предъявили труп. На третий день Лена спрятала меня в молельне, в которой находилась мадонна Перуджино, и я просидел там весь день. Слуги, как обычно, ходили взад и вперед по дому, и никто ни о чем не догадывался. Лена провела со мной часть дня, но, поскольку она имела обыкновение уединяться в молельне и, как правило, удалялась туда, чтобы молиться, ни у кого не возникло ни малейших подозрений.
Вечером она меня покинула и вернулась около десяти часов.
"Все устроено, — сказала она, — я отыскала владельца судна, который берется отвезти тебя на Сицилию. Я не могу уехать с тобой; если мы одновременно исчезнем, то все, что мы скрывали с таким трудом, станет для других явным. Уезжай первым; через две недели я буду в Мессине. Моя тетушка — настоятельница в обители кармелиток, и ты найдешь меня в ее монастыре".
Я стал настаивать, чтобы Лена ехала со мной, у меня было какое-то непонятное предчувствие. Однако она стояла на своем так упорно и так клятвенно заверяла меня, что мы снова будем вместе меньше чем через три недели, что я уступил.
На улице была непроглядная тьма; мы незаметно вышли и направились к косе Святого Иоанна. Туда же, как обещали Лене, за мной приплыла шлюпка. На прощание мы поцеловались. Я никак не мог расстаться с Леной, мне хотелось увезти ее с собой, и я плакал, как дитя. Что-то подсказывало мне, что мы никогда больше не увидимся; наверное, это был глас Божьей кары.
Я сел на ваше судно, но, как вы понимаете, не мог уснуть. Выйдя из каюты, чтобы подышать воздухом на палубе, я повстречал вас.
Начиная с этого момента, вы знаете все. Я предпочел драться, нежели признаться тогда в том, о чем рассказал вам сейчас; вы бы решили, что я признался в этом, потому что струсил, и притом, если бы я это сделал, то моя тайна, иначе говоря моя жизнь, оказалась бы в ваших руках. Я ничем не рисковал дополнительно, согласившись на дуэль, которую вы предложили. Бог выбрал вас в качестве исполнителя своего правосудия. Он не потерпел, чтобы я, прелюбодей и дважды убийца, спокойно наслаждался законной безнаказанностью, которую за деньги купила для меня любовница. Подойдите сюда, капитан, вот моя рука. Простите меня, как я прощаю вас.
Гаэтано протянул мне руку и потерял сознание.
Я дал ему еще две ложки эликсира, и он снова открыл глаза, но теперь начал бредить. После этого умирающий произносил только бессвязные слова вперемешку с молитвами и богохульствами, а в девять часов вечера испустил дух, оставив фра Джироламо письмо, адресованное Лене Морелл и.
— И что же стало с этой молодой женщиной? — спросил я у капитана.
— Она пережила Гаэтано Сферра лишь на три года, — ответил он, — и умерла монахиней в мессинской обители кармелиток.
— А как давно произошло это событие? — спросил я у капитана.
— Это было... — начал капитан, силясь вспомнить.
— Сегодня ровно девять лет, день в день, — ответил за него Петро.
— Вот поэтому, — прибавил рулевой, — на нас и надвигается очередной шторм.
— Как это, очередной шторм?
— Не знаю, как это объяснить, — сказал Пьетро, — но с тех пор, стоит нам оказаться в море в годовщину этого дня, как погода становится чертовски скверной.
— Да, — подтвердил капитан, глядя на большое черное облако, приближавшееся к нам с юга, — ей-Богу, это сущая правда! Нам следовало подождать до завтра, прежде чем уходить из Неаполя.
ГОДОВЩИНА
Во время рассказа, который мы только что услышали, погода постепенно стала портиться и небо, казалось, заволокло огромной серой пеленой, на фоне которой выделялось более темной бурой окраской облако, обратившее на себя внимание капитана. Время от времени налетали легкие порывы ветра, и, воспользовавшись этим, матросы подняли грот, ибо ветер, дувший с востока, обещал стать попутным и без труда мог привести нас в Палермо, если бы он окончательно установился. Однако вскоре, то ли из-за того, что эти порывы перестали быть постоянными, то ли из-за того, что до нас уже доходили первые дуновения встречного ветра со стороны Сицилии, парус начал так сильно биться о мачту, что рулевой приказал его убрать. Как только возникала угроза шторма, капитан тотчас же слагал с себя полномочия (помнится, я об этом уже говорил), передавал бразды правления старому Нунцио, а сам становился старшим и самым послушным из матросов. Поэтому, стоило рулевому дать приказ очистить палубу, как капитан энергичнее всех принялся убирать наш стол и помогать Жадену отнести обратно в каюту его табурет и папки. К слову сказать, портрет Пеппино был закончен, и получился он в высшей степени похожим, благодаря чему радость капитана одержала верх над горьким осадком от тягостных воспоминаний, предаться которым мы его вынудили.