День прошел за всеми этими хлопотами, и уже начало вечереть. Мы подходили к Мессине, и тут в голове у меня всплыло пророчество рулевого, возвестившего, что мы прибудем по назначению через два часа после молитвы "Аве Мария". Это напомнило мне, что с тех пор, как мы вышли в море, я ни разу не видел, чтобы кто-либо из матросов открыто совершал положенные религиозные обряды, несмотря на то, что эти дети моря считают выполнение их своим священным долгом. Более того: как-то раз маленькое распятие из оливкового дерева, инкрустированное перламутром, похожее на те, что изготавливают монахи из храма Гроба Господня и привозят из Иерусалима паломники, исчезло из нашей каюты, и я нашел его в носовой части судна, под иконой Мадонны-у-Подножья-Грота, заступницы нашего маленького судна. Я осведомился, была ли какая-нибудь особенная причина для того, чтобы переносить распятие в другое место, и, узнав, что такой причины нет, взял его и отнес обратно в каюту, где оно с тех пор и оставалось; читатель видел, как Богоматерь, не иначе как в знак признательности, защитила нас в минуту опасности.
Тут я обернулся и обнаружил, что к нам подошел капитан.
— Капитан, — сказал я, — мне кажется, что на всех неаполитанских, генуэзских и сицилийских судах, когда настает час молитвы "Аве Мария", все молятся сообща: разве у вас на сперонаре это не принято?
— Принято, ваше превосходительство, конечно, принято, — живо откликнулся капитан, — и, раз уж об этом зашла речь, нас даже мучит, что мы этого не делаем.
— Ну, и что же, черт возьми, вам мешает?
— Простите, ваше превосходительство, — продолжал капитан, — но, поскольку нам часто приходится возить англичан-протестантов, греков-схизматиков и французов, которые вообще непонятно кто, мы всегда боимся оскорбить верования или усугубить неверие наших пассажиров видом чуждых им религиозных обрядов. Зато, когда пассажиры разрешают нам поступать по-христиански, мы очень им за это признательны, так что, с вашего позволения...
— А как же, капитан! Я прошу вас об этом, и если вы хотите начать сию же минуту, то, как мне кажется, поскольку уже около восьми...
Капитан посмотрел на часы и, увидев, что времени и в самом деле осталось в обрез, громко произнес:
— Молитва "Аве Мария".
Заслышав эти слова, все матросы выскочили из люков и бросились на палубу. Вероятно, не один из них уже начал мысленно обращаться к Пресвятой Деве, но каждый тотчас же остановился, чтобы присоединиться к общей молитве.
Во всей Италии эта молитва, которая приходится на торжественный час, завершает день и предваряет ночь. Момент заката, исполненный поэзии повсюду, приобретает в море еще и характер бесконечной святости. Это таинственное бескрайнее пространство неба и волн, это острое чувство человеческой слабости в сравнении с всемогуществом Бога, эта надвигающаяся тьма, в которой еще сильнее ощущается вечно витающая где-то рядом угроза — все это располагает сердце к благоговейной грусти, к искреннему почитанию Господа, возносящему душу на крыльях веры. Ну а в тот вечер все, в том числе опасность, которой мы недавно избежали и о которой время от времени напоминали нам очередная бурная волна и отдаленные завывания ветра, как никогда навевало на экипаж и на нас самих глубокую задумчивость. В ту минуту, когда мы собрались на палубе, на востоке начала сгущаться темнота; горы Калабрии и оконечность мыса Пелоро постепенно утрачивали прекрасный голубой цвет, растворяясь в тусклой мгле, казалось спустившейся с неба, как если бы только что прошел мелкий серый дождь; в то же время на западе, чуть правее Липарийского архипелага, острова которого с их причудливыми очертаниями явственно выделялись на фоне пылавшего огнем горизонта, невероятно огромное солнце, исчерченное длинными фиолетовыми полосами, уже погрузило край своего диска в сверкающее и беспокойное Тирренское море, казалось катившее волны расплавленного золота. И тут из-за каюты показался рулевой, поднял сына капитана, поставил его на колени на возвышение, которое она собой представляла, и, бросив руль, как будто достаточно было молитвы, чтобы судно шло само по себе, стал поддерживать мальчика, чтобы тот не потерял равновесия из-за бортовой качки. Эта необычная группа выделялась на золотистом фоне, напоминая картину Джованни Фьезоле или Беноццо Гоц-цоли; ребенок, чей голос был так слаб, что едва доносился до нас, но, тем не менее, доходил до Бога, начал читать богородичную молитву, которую матросы слушали на коленях, а мы — склонив головы.
Вот одно из тех воспоминаний, перед какими бессильна кисть и беспомощно перо; вот одна из тех сцен, какую неспособен передать ни один рассказ, неспособна воспроизвести ни одна картина, поскольку их величие всецело сосредоточено в сокровенных чувствах ее участников. Для читателей описаний путешествий или любителей картин с изображениями морских видов это всегда будет не более чем молящийся ребенок, вторящие ему мужчины и плывущий корабль, но для того, кто присутствовал при подобной сцене, она станет одним из самых дивных зрелищ, какие ему доведется когда-либо увидеть, одним из самых дивных воспоминаний, какие он сохранит навеки; то будет слабость, творящая молитву, бескрайнее пространство, взирающее на это, и внемлющий этому Бог.
Когда молитва была закончена, каждый взялся за дело. Мы приближались к входу в пролив; проплыв рядом со Сциллой, мы должны были встретить на своем пути Харибду. Маяк зажегся в тот самый миг, когда погасло солнце. Мы увидели, как засияли, подобно звездам, огни Солано, Сциллы и Сан Джованни; ветер, который, по поверьям моряков, следует за солнцем, был настолько благоприятным для нас, что около девяти часов мы обогнули маяк и вошли в пролив. Полчаса спустя, как и предсказывал наш старый кормчий, мы без происшествий проследовали мимо Харибды и бросили якорь близ селения Делла Паче.
Было слишком позднее время, чтобы получать карантинный патент, а сойти на берег, не выполнив эту формальность, мы не могли. Страх перед холерой сделал береговой контроль очень строгим: речь шла ни много ни мало о казни через повешение в случае нарушения закона; таким образом, наши матросы, вернувшиеся домой и находившиеся всего лишь в пятидесяти шагах от своих семей, не могли обнять после двухмесячной разлуки ни жен, ни детей. Между тем вид родного края, наше благополучное прибытие невзирая на бурю, а также радость, которую обещал завтрашний день, развеяли печальные воспоминания, и почти тотчас же бесхитростные сердца этих славных людей раскрылись для всяческих приятных переживаний, связанных с возвращением. И вот, как только сперонара оказалась на якоре и были убраны паруса, капитан, приказавший поставить ее прямо напротив своего дома, причем как можно ближе к берегу, издал опознавательный возглас. Окно тут же открылось; показалась женщина; на суше и на борту обменялись всего двумя словами: "Джузеппе! Мария!"