Пять минут спустя вся деревня пришла в движение. Разнесся слух о возвращении сперонары, и матери, дочери, жены и невесты сбежались на берег, держа в руках горящие факелы. Весь экипаж тоже высыпал на палубу; люди окликали друг друга и отзывались на крики; повсюду слышались вопросы, просьбы, ответы, которые перекрещивались столь стремительно и сумбурно, что я не понимал, благодаря чему каждый мог распознать, какие слова были предназначены именно ему и какие были адресованы его соседу. Однако все выходили из затруднения с невероятной легкостью, и каждому слову было суждено отыскать сердце, к которому оно было обращено; а поскольку ни одно происшествие не омрачило разлуку, радость вскоре стала всеобщей и нашла свое выражение в поведении Пьетро, который под свист Филиппо начал отплясывать тарантеллу, в то время как возлюбленная Пьетро, последовав его примеру, тоже принялась крутиться на месте. Этот танец, исполнявшийся отчасти на борту судна, отчасти на берегу, выглядел в высшей степени необычно. В конце концов к нему присоединились жители деревни; члены экипажа тоже не захотели оставаться в стороне, и, за исключением нас с Жаденом, все приняли участие в этой пляске. Танец был в самом разгаре, как вдруг мы увидели, что из порта Мессины выходит целый флот баркасов с яркими источниками света на баке. Оказавшись за пределами крепости, они выстроились в линию длиной примерно в пол-льё, а затем, нарушив строй, принялись бороздить пролив по всем направлениям, не придерживаясь ни определенного курса, ни постоянной скорости; можно было подумать, что это звезды, которые сбились с пути и встречались, блуждая. Ровным счетом ничего не понимая в этих странных перестроениях, мы воспользовались минутой, когда утомленный Пьетро собирался с силами, со скрещенными ногами сидя на палубе, и окликнули его. Он тут же вскочил и подошел к нам.
— Ну что, Пьетро, — сказал я ему, — вот мы и прибыли на место?
— И как видите, ваше превосходительство, в указанный стариком час: он не ошибся даже на десять минут.
— И вы теперь довольны?
— А как же! Скоро снова увидим свою милую женушку.
— Скажите-ка, Пьетро, — продолжал я, — что это там за лодки?
— Смотри-ка! — произнес Пьетро, до сих пор не замечавший баркасы, поскольку все его внимание было приковано к берегу. — Смотри-ка, рыбалка с фонарем! Впрочем, сейчас самое время. Хотите попробовать?
— Ну, конечно! — воскликнул я, припомнив отличное развлечение такого рода, которое мы устроили себе у марсельских берегов вместе с Мери, г-ном Морелем и всем его очаровательным семейством. — А что, это возможно?
— Разумеется: на борту есть все, что для этого нужно.
— Хорошо! Даю два пиастра для раздачи чаевых гарпунеру и гребцам.
— Джованни! Филиппо! Эй, вы там, тут для нас макароны упали с неба.
Тотчас прибежали два матроса. Джованни, напомню, был штатным гарпунером. Рассказав им, о чем идет речь, Пьетро прокричал пару слов своей подружке, дав ей знать о наших планах, и скрылся под палубой.
По мере того как лодки приближались к нам, мы в самом деле начинали отчетливо различать в каждой из них гарпунера с его орудием в руке, залитого красноватыми бликами и похожего на кузнеца возле горна, а позади гарпунера, в тени, — гребцов, то ускорявших, то замедлявших движение весел, в зависимости от команд, которые они получали. Почти во всех этих лодках сидели молодые парни и девушки из Мессины; в августе и в сентябре Мессинский пролив, освещенный a giorno[6], как говорят в Италии, каждый вечер становится свидетелем этого необычного зрелища. Реджо тоже ежедневно открывает свой порт для подобных экспедиций, так что у берегов Сицилии и у берегов Калабрии море буквально усеяно блуждающими огоньками, которые, если посмотреть на них с высоты гор, прилегающих к этим берегам, очевидно, являют взору самые причудливые зигзаги и самые невероятные узоры, какие только можно вообразить.
Через десять минут шлюпка была подготовлена, и на ее носу гордо красовалась большая переносная печь из железа, в которой горели смолистые поленья. Вооруженный гарпуном Джованни, а также Пьетро и Филиппо с веслами в руках ждали нашего появления. Мы спустились в шлюпку и заняли места как можно ближе к носовой части. Что касается Милорда, то мы оставили его на борту, помня о сцене, которую он устроил нам в Марселе при подобных же обстоятельствах.
Впрочем, в этом способе рыбной ловли не было никакого разнообразия. Рыбы, привлеченные светом нашего очага, подобно жаворонкам, которых приманивают отблесками зеркала, поднимались со дна моря на поверхность, чтобы с глупейшим любопытством смотреть на этот необычный огонь. Вот таким мгновением ротозейства и пользовался с поразительной ловкостью и безупречным мастерством Джованни. Когда мы присоединились к мессинскому флоту и затерялись среди него, в нашей лодке уже лежали пять-шесть отборных рыбин.
Что за чудо это море, еще вчера собиравшееся утопить нас в своей бездонной пучине, а сейчас мягко качавшее нас на своей ровной спокойной глади; море, предлагавшее нам приятную забаву после смертельной опасности и притворно изображавшее забвение, чтобы избавить нас самих от воспоминаний! Поэтому как тут не понять моряков, неспособных надолго расставаться с этой своенравной владычицей их сердец, которая почти всегда в конце концов лишает жизни своих воздыхателей!
В течение примерно получаса мы блуждали среди веселых криков, песен, взрывов смеха, среди всех этих бурных проявлений радости, столь охотно расточаемых жителями Южной Италии, как вдруг в нашу сторону направилась какая-то лодка без огня, без гарпунера, таинственно окутанная завесой; из нее доносилась нежная благозвучная мелодия, не имевшая ничего общего с окружающими нас звуками. Какая-то женщина, аккомпанируя себе на гитаре, пела, но не мелодичную сицилийскую песню, а бесхитростную немецкую балладу. Возможно, впервые со времен падения Швабской династии край, привыкший к зажигательным и сладостным напевам Юга, слышал поэтичную песнь Севера. Я узнал стансы Маргариты, ожидающей Фауста. Одной рукой я подал гребцам знак остановиться, жестом другой велел Джованни прервать свое занятие, и мы стали слушать пение. Лодка тихо приближалась к нам, и с каждым взмахом весел все более отчетливо слышалась эта немецкая баллада, столь известная своей простотой:
Что сталось со мною? Я словно в чаду. Минуты покоя Себе не найду.
Чуть он отлучится, Забьюсь, как в петле, И я не жилица На этой земле.
В догадках угрюмых Брожу, чуть жива, Сумятица в думах,
В огне голова.
Что сталось со мною? Я словно в чаду. Минуты покоя Себе не найду.
Гляжу, цепенея, Часами в окно. Заботой моею Все заслонено.
И вижу я живо Походку его,
И стан горделивый,
И глаз колдовство.
И, слух мой чаруя,
Течет его речь,
И жар поцелуя Грозит меня сжечь.
Что сталось со мною?
Я словно в чаду.
Минуты покоя Себе не найду.
Где духу набраться,
Чтоб страх победить,
Рвануться, прижаться,
Руками обвить?
Я б все позабыла С ним наедине,
Хотя б это было Погибелью мне.[7]
Лодка прошла совсем близко, обдав нас пленительным ароматом Германии. Я закрыл глаза, и мне почудилось, что я опять плыву вниз по быстрому течению Рейна; затем мелодия стала удаляться. Все замолчали, чтобы не заглушать ее; как только она затерялась вдали, буйная итальянская веселость вновь забила ключом. Я открыл глаза и опять оказался на Сицилии, полагая, что мне, словно Гофману, привиделся какой-то фантастический сон. На следующий день сон разъяснился, стоило мне увидеть на афише оперного театра имя мадемуазель Шульц.
Между тем ночь брала свое и лодок становилось все меньше. Каждую минуту несколько баркасов исчезало за углом крепости; огни, рассеянные по берегу, гасли сами собой, подобно тому как погасли блуждающие огоньки в море. Мы начали ощущать страшную усталость от прошлой ночи и предыдущего дня и потому решили вернуться на свое судно; оказавшись там, мы смогли увидеть с высоты палубы весь пролив, от Реджо до Мессины, вновь погруженный во тьму; все огни погасли, за исключением маяка, который, словно добрый дух этих краев, неустанно бдит до утра, сияя огнем во лбу.