Мессина казалась вымершим городом, ни один из ее обитателей не ходил по улицам, ни одна голова не виднелась в окнах. Здешние нищие — а тот, кто не видел сицилийского нищего, не знает, что такое нужда, — здешние нищие лежали скрючившись, тяжело дыша, у уличных столбов, не имея сил подать голос и протянуть руку за подаянием. Даже Помпеи, которые я посетил тремя месяцами позже, не выглядели столь безмолвными, безлюдными и безжизненными.
Наконец я пришел к доктору. Поскольку на звонки и стук никто не отзывался, я нажал рукой на дверь и обнаружил, что она приоткрыта; тогда я вошел в дом и принялся разыскивать врача.
Я пересек три-четыре комнаты; там были женщины, распростертые на диванах, и дети, раскинувшиеся на полу. Никто из них даже не поднял голову, чтобы взглянуть на меня. В конце концов я заметил комнату, дверь которой была приотворена, как и двери других комнат, толкнул ее и увидел того, кого искал, лежащим на кровати.
Я подошел к нему, взял его за руку и пощупал его пульс.
— А! — уныло произнес эскулап, с трудом повернув голову в мою сторону. — Это вы, что вам нужно?
— Черт возьми! Что мне нужно? Мне нужно, чтобы вы навестили и осмотрели моего друга, самочувствие которого, как мне кажется, не улучшается.
— Навестить и осмотреть вашего друга! — воскликнул доктор, в ужасе отпрянув от меня. — Но это невозможно.
— Как это невозможно?!
Эскулап сделал отчаянный жест, взял в левую руку трость и провел по ней правой рукой — от набалдашника, украшавшего ее верх, до металлического кольца, надетого на ее нижний конец.
— Смотрите, — сказал он, — моя трость покрылась испариной.
В самом деле, с трости упало несколько капель воды — вот какое действие оказывает этот жуткий ветер даже на неодушевленные предметы.
— Ну и что? Что это доказывает? — спросил я.
— Это доказывает, сударь, что в подобную погоду нет больше врача, а есть только больные.
Я понял, что мне не суждено добиться, чтобы лекарь пошел в гостиницу, и что если я буду слишком много требовать, то не получу ничего; поэтому я принял решение удовольствоваться его предписанием и рассказал ему об изменениях в состоянии больного и о том, что горячка прошла, сменившись упадком сил. По мере того как я излагал эти симптомы, врач произносил в ответ лишь: "Все идет хорошо, все идет хорошо, все идет превосходно; давайте ему лимонада, много лимонада, столько лимонада, сколько его душе угодно, я за него ручаюсь". Затем, изнемогая от совершенного над собой усилия, доктор показал мне жестом, что незачем его больше мучить, и повернулся лицом к стене.
— Вот как! — сказал Жаден, увидев, что я вернулся один. — Значит, врач не придет?
— Пожалуй, да! Милый мой, он утверждает, что болен тяжелее, чем вы, и что это вы должны за ним ухаживать.
— Что же у него? Чума?
— Гораздо хуже, сирокко.
Впрочем, лекарь был прав, и я сам признал, что моему больному стало гораздо лучше. Как и было ему предписано, он целый день пил лимонад, и вечером у него даже исчезла головная боль. На следующий день Жаден почти что выздоровел, если не считать испытываемой им слабости. Я оставил его в гостинице, чтобы он рассчитался с доктором, а сам пошел прогуляться пешком до деревушки Делла Паче, родины наших моряков, расположенной в трех-четырех милях к северу от Мессины.
PESCE SPADO
Дорога, ведущая в Делла Паче, показалась мне прелестной; она вилась вдоль горы с одной стороны и вдоль моря — с другой. День был праздничный: по улицам носили раку святого Николая, уж не знаю, с какой целью, но то, что ее носили, вызывало бурную радость у местных жителей. Проходя мимо церкви иезуитов, стоящей в четверти льё от деревни Делла Паче, я решил туда зайти. В этот час там служили мессу. Я подошел к приделу и увидел в нем наших матросов: все они во главе с капитаном стояли на коленях. То была месса, обещанная ими во время бури, и они выполняли это обещание с щепетильностью и точностью, весьма похвальными для моряков, оказавшихся на суше. Я дождался, стоя в уголке, окончания богослужения, а затем, когда священник произнес слова "Не missa est[10]", вышел из-за колонны и предстал перед нашими друзьями.
Нельзя было обмануться в тех чувствах, с какими они меня встретили: сосредоточенно-отрешенное выражение на всех лицах немедленно сменилось выражением радости; в тот же миг они схватили обе мои руки и против моей воли принялись без конца осыпать их поцелуями. После этого меня представили присутствующим дамам, в первую очередь жене капитана. Все они были более или менее привлекательными, но почти у всех у них были красивые глаза, те сицилийские черные и бархатистые глаза, которые я видел только в Арле и на Сицилии и у которых, как в Арле, так и на Сицилии, по всей вероятности, общее происхождение — Аравия.
Я пришел вовремя: капитан как раз собирался идти за мной в Мессину. Он хотел отвести меня в Паче, чтобы показать мне праздник; я сократил его путь на три четверти.
Мы пришли к капитану: он жил в небольшом очаровательном домике, дышавшем уютом и чистотой. Первое, что я увидел, оказавшись в маленькой гостиной, это портрет господина Пеппино и напротив него — портрет графа Сиракузского, бывшего вице-короля Сицилии. То были, наравне с женой капитана, два человека, которых он любил больше всех на свете. Столь пламенная любовь сицилийца к неаполитанскому вице-королю вначале меня удивила, но позже мне разъяснили, чем она вызвана, и я убедился, что ее испытывают все соотечественники капитана.
Я увидел, что капитан долго совещается о чем-то с женой, и понял, что разговор идет обо мне. Речь шла о том, чтобы пригласить меня позавтракать, но ни он, ни она не решались заговорить об этом. Я вывел их из затруднения, первым напросившись на трапезу.
Тотчас же все пришло в движение: господина Пеппино послали за рулевым, Джованни и Пьетро. Рулевой должен был позавтракать вместе с нами, я сам попросил пригласить его; Джованни должен был готовить, а Пьетро — прислуживать нам за столом. Мария побежала в сад за фруктами, капитан спустился в деревню за рыбой, а я остался в доме за хозяина и сторожа.
Предполагая, что приготовления займут полчаса или три четверти часа, а мое присутствие будет только смущать этих славных людей, я решил провести время с пользой и совершить небольшую прогулку на гору, возвышавшуюся над деревней. Дом капитана стоял у ее подножия. Узкая тропа, примыкавшая к заднему входу в дом, вела вверх почти от самого порога, то появляясь на глаза, то исчезая из вида, в зависимости от складок местности. Я вступил на эту тропу и среди кактусов, гранатных деревьев и олеандров начал взбираться на гору.
По мере того как я поднимался, пейзаж, ограниченный с юга Мессиной, а с севера — мысом Фаро, расширялся у меня на глазах, в то время как на востоке тянулась, словно заслон, испещренный деревнями, равнинами, лесами и горами, длинная цепь Апеннин, которая берет начало позади Ниццы, пролегает через всю Италию и обрывается в Реджо. Постепенно я поднялся выше Мессины, а затем и Фаро; за Мессиной раскинулось, подобно огромной, серебристой, сверкающей на солнце пелене, Ионическое море; за Фаро простиралось более узкое, похожее на бесконечную ленту переливчатой лазури Тирренское море; у моих ног пролегал Мессинский пролив, который я мог обозреть во всей его протяженности; его течение, такое же ощутимое, как у реки, вполне видимым клокотанием указывало мне на столь пугавшие древних бездны Харибды, которую Гомер в "Одиссее" поместил на расстояние полета стрелы от Сциллы, хотя на самом деле их разделяют целых тринадцать миль.
Я присел под сенью великолепного каштана, испытывая странное ощущение человека, оказавшегося в стране, которую он давно жаждал посетить, и не верящего в то, что ему и в самом деле удалось туда попасть; человека, сомневающегося в том, что раскинувшиеся перед его глазами деревни, мысы и горы, это и в самом деле те самые, о каких он столько слышал, и что именно к ним относятся все те поэтичные, благозвучные, мелодичные названия, какими ласкали в юности его слух греческий и латинский языки — два эти наставника если и не нашей души, то нашего ума.