Итак, пока капитан ездил на берег за карантинным патентом, мы превосходно пообедали. В полдень капитан вернулся, и мы снялись с якоря. Дул неплохой попутный ветер, позволявший нам идти со скоростью два льё в час, так что примерно через три часа мы оказались на уровне Ачи Реале, где, как заранее было сказано капитану, я рассчитывал сделать остановку. Поэтому он взял курс на маленькую бухточку, откуда брала начало извилистая дорога, которая вела в город, возвышавшийся над морем на высоте в триста—четыреста футов.
Здесь пришлось идти за очередным карантинным патентом и терпеть еще одно часовое ожидание, после чего нам разрешили посетить город. Жаден уверенно последовал за мной, не подозревая о том, что я намеревался там делать.
Ачи показался мне довольно красивым и довольно правильно построенным городом. Крепостные стены придают ему немного грозный вид, которым он, по-видимому, очень гордится; но я приехал сюда не за тем, чтобы смотреть на городские стены и дома, а в поисках кое-чего поважнее — я искал сына Нептуна и Тоосы. Резонно полагая, что он не пойдет мне навстречу, я обратился к некоему господину, который шагал по улице, следуя в направлении, противоположном моему. Итак, я подошел к этому человеку; признав во мне иностранца и подумав, что я желаю обратиться к нему с каким-то вопросом, он остановился.
— Сударь, — сказал я, — позвольте спросить у вас дорогу к пещере Полифема.
— Дорогу к пещере Полифема? Надо же! — воскликнул господин, глядя на меня. — Дорогу к пещере Полифема?
— Да, сударь.
— Вы ошиблись, сударь, примерно на три четверти льё. Это не здесь, а ниже, в направлении Катании. Вы узнаете гавань по четырем скалам, которые выступают в море и которые Вергилий называет Cyclopea saxa[13], а Плиний — scopuli Cyclopum[14]. Вы сойдете на берег в гавани Улисса, пойдете прямо, повернувшись к морю спиной, и между деревнями Ачи Сан Филиппо и Ниццети найдете пещеру Полифема.
Прохожий попрощался со мной и отправился дальше.
— Что ж! Этот господин, похоже, неплохо разбирается в циклопах, — заметил Жаден, — и его сведения кажутся мне достоверными.
— Ну тогда, при условии, что у вас нет тут особых дел, давайте вернемся на судно, если вы не возражаете.
— Запомните, дорогой мой, — ответил Жаден, — что мне нечего делать там, где стоит сорокаградусная жара, что я оказался здесь, лишь последовав за вами, и что отныне, если вам не будут точнее известны адреса, по которым вы направляетесь, сделайте милость, оставляйте нас, меня и Милорда, там, где мы будем. Не правда ли, Милорд?
Красный как огонь язык Милорда, свешивавшийся из его пасти на полфута, в сочетании с тем, что бульдог принялся с некоторых пор учащенно дышать, подтверждали, что он всецело разделяет мнение своего хозяина.
Мы спустились к морю и сели на судно. Полчаса спустя я без труда узнал указанное место по четырем циклопическим скалам; к тому же я спросил у капитана, действительно ли рейд, который я видел перед собой, это гавань Улисса, и он ответил утвердительно. Мы бросили якорь там же, где некогда сделал это Эней.
Такова сила гения, что по прошествии трех тысяч лет эта гавань сохранила название, данное ей Гомером, а история Одиссея и его спутников, которая упрочилась как легенда, пройдя не только сквозь века, но и сквозь периоды владычества последовательно сменявших друг друга испанских сиканов, карфагенян, римлян, греческих императоров, готов, сарацин, норманнов, анжуйцев, арагонцев, австрийцев, французских Бурбонов и герцогов Савойских, кажется местным крестьянам столь же живой, какими нам представляются наши собственные народные средневековые предания.
И потому первый же ребенок, у которого я спросил, где находится пещера Полифема, пустился бежать передо мной, указывая дорогу. Что касается Жадена, то, вместо того чтобы следовать за мной, он благородно бросился в море, выставив предлогом, что в его планы входит искать там Галатею. Впрочем, в этих местах можно найти все, хотя, разумеется, в менее гигантских объемах, чем в поэмах Гомера, Вергилия и Овидия; но пещера Полифема и Галатеи по-прежнему на месте, как и тридцать веков тому назад; скала, раздавившая Акида, тоже еще здесь, увенчанная и защищенная норманнской крепостью, которая названа его именем. Акид, правда, превратился в речной поток, который именуется в наши дни Аквегранди и который я тщетно искал, но мне показали его ложе, что сводится к тому же самому. Я предположил, что он отправился ночевать в другое место, только и всего. Когда стоит жара в 35—40 градусов, не стоит проявлять слишком большую строгость в отношении нравственного облика рек.
Кроме того, я искал лес, откуда на глазах Энея вышел несчастный Ахеменид, забытый Одиссеем и подобранный этим героем, хотя тот и был грек; однако от этого леса почти ничего не осталось.
Начинало темнеть, и солнце, которое утром у меня на глазах взошло за Калабрией, мало-помалу исчезало теперь за Этной. Выстрел, послышавшийся с борта сперонары и явно адресованный мне, напомнил о том, что начиная с определенного часа уже невозможно будет попасть на борт судна. Я не очень-то был склонен ночевать в пещере, будь то даже пещера Галатеи, и к тому же слишком мало походил на прекрасного пастуха Акида, чтобы нереида обманулась на этот счет. Поэтому я решил вернуться на сперонару.
Я застал Жадена в ярости. Наш ужин подгорел; мой спутник заверил меня, что если я продолжу водить дружбу со столь сомнительной компанией, как циклопы, нереиды и пастухи, то он отделится от меня и будет путешествовать самостоятельно.
Мы изнемогали от усталости; позади был тяжелый день, проведенный между Таорминой, Ачи Реале и гаванью Улисса; так что бдение продолжалось недолго. Поужинав, мы упали на свои постели и заснули.
Наше пробуждение оказалось менее красочным, чем накануне: мне показалось, что я вижу перед собой церковь, затянутую в черное для проведения погребальной церемонии. Мы находились в порту Катании.
Катания возвышается будто остров, зажатый между двумя потоками лавы. Самый давний, охватывающий ее правую часть, восходит к 1381 году; самый последний, подступающий к ее левому краю, датируется 1669 годом. Эта лава, оказавшись в стихии воды, которую она вначале отодвинула на четверть льё, в конце концов, остыла, превратившись в гигантскую глыбу, испещренную причудливыми темными впадинами, которые напоминают преддверия ада и на которых по странному контрасту гнездится множество ласточек и голубей. Что же касается дна порта, то оно оказалось заполнено лавой, и теперь туда могут заходить лишь небольшие суда.
В то время как капитан ходил за карантинным патентом, мы сели в лодку и с ружьями в руках отправились на прогулку под этими сумрачными сводами. В итоге пали жертвами пять-шесть голубок, которым суждено было превратиться в жаркое нам на ужин.
Капитан вернулся с разрешением для нас сойти на берег; мы тут же им воспользовались, поскольку я собирался посвятить два последующих дня восхождению на Этну, что, даже по словам местных жителей, дело отнюдь непростое; десять минут спустя мы уже сидели в "Золотой Короне", заведении синьора Аббате, которое я упоминаю в знак признательности, ибо, вопреки здешним правилам, мы нашли у него что поесть.
Катания, по мнению Фукидида, была основана халки-дянами, а согласно другим авторам, финикийцами, в те времена, когда извержения Этны были не только редкими, но еще и неизвестными, так как Гомер, говоря об этой горе, нигде не упоминает, что это вулкан. Через триста-четыреста лет после основания города его основатели были изгнаны оттуда Фаларисом, тем самым, кому, напомним, пришла в голову удачная мысль помещать своих подданных в бронзового быка, раскалявшегося затем на медленном огне, и кто, раз в жизни проявив справедливость, опробовал эту пытку на придумавшем ее человеке. После смерти Фалариса властителем Катании стал Гелон; будучи недоволен ее названием, происходившим, как он полагал, от финикийского слова cat on, что значит "маленькая", он переименовал Катанию в Этну, вероятно, чтобы с помощью такой лести препоручить город его грозной крестной матери, уже начавшей в ту пору просыпаться от своего долгого сна; однако вскоре, когда прежние обитатели, изгнанные Фаларисом, вернулись на родину благодаря победам Дукетия, царя сикулов, уважение к памяти восторжествовало, и они вернули городу его первоначальное название. Тогда же афиняне замыслили завоевать Сицилию, которой суждено было стать их могилой. Командовал ими Алкивиад, чья слава красавца, галантного кавалера и блестящего оратора бежала впереди него. Подойдя к стенам Катании, он попросил впустить его одного в город и дать ему возможность поговорить с катанийцами; возможно, если бы среди них были только мужчины, ему отказали бы в его просьбе, но женщины настояли на том, чтобы ему это позволили. Алкивиада привели в цирк, где собралось все население города. Ученик Сократа начал одну из своих ионийских речей — приятных, лестных и цветистых, но в то же время и страшных, выразительных и угрожающих. Даже стражники, охранявшие городские ворота, покинули свой пост и отправились слушать оратора. Именно это и предвидел Алкивиад, не грешивший избытком скромности, и именно этим воспользовался Никий, его заместитель: он вошел вместе с афинским флотом в порт, который еще не был тогда заполнен лавой, и беспрепятственно овладел городом. Спустя пятьдесят—шестьдесят лет Дионисий Старший, только что заключивший договор с Карфагеном и подчинивший себе Сиракузы, добился той же цели, но не посредством красноречия, а с помощью силы. Ему наследовал Мамерк, бездарный драматург и заурядный тиран, оставивший последующим поколениям сюжеты трагедий, героем которых суждено было стать Тимолеонту. Вслед за ним пришли римляне, эти великие завоеватели, явившиеся сюда приблизительно в 549 году от основания Рима и начавшие с грабежей: в этом отношении Валерий Мессала был предшественником Верреса. Однако во времена Валерия Мессалы римляне грабили ради республики, тогда как во времена Верреса дело продвинулось вперед и грабить стали для себя лично. Итак, победитель отправил награбленное в Рим, в ту пору еще бедный Рим, состоявший из глинобитных домов с соломенными крышами; поэтому город был необычайно тронут этим даром. Среди добычи особое место занимали солнечные часы, которые установили возле Ростральной колонны и по которым еще полвека с восторгом сверял время этот народ, властвовавший над миром. Каждое из их показаний отсчитывало победы. Эти победы обогащали Рим, и Рим постепенно становился щедрым. И тогда Марцелл решил заставить сицилийцев забыть о том, как с ними обходились на первых порах римляне; Марцелла обуяла жажда строительства: он строил повсюду, где бы ни находился, фонтаны, акведуки, театры. В Катании уже было два театра; Марцелл прибавил к ним гимнасий и, по-видимому, бани. Таким образом, Веррес застал город в настолько цветущем состоянии, что он соблаговолил удостоить его взглядом; он поинтересовался, что было в городе лучшим среди того, что оставил Мессала и что добавил к этому Марцелл. Ему рассказали о стоявшем за пределами города храме Цереры, который был построен из базальта и в котором находилась великолепная статуя, известная только женщинам, ибо мужчинам было запрещено входить в этот храм. Веррес, не отличаясь по натуре галантностью, заявил, что у женщин и без того достаточно привилегий, так что незачем сохранять еще и эту, после чего вошел в храм и забрал оттуда статую. Некоторое время спустя Секст Помпей в свою очередь разграбил Катанию под предлогом того, что она оставалась чересчур безразличной к его отцу во время споров, которые тот вел с Цезарем; таким образом, Августу давно уже пора было появиться, и Август в самом деле появился.