Последнюю фразу Кахишвили произнес значительно повысив голос и обвел взглядом сидящих в кабинете сослуживцев. Его интересовало, какую реакцию вызовет неожиданный поворот.
Особого оживления он не заметил. Все в институте уже знали и историю с обнаружением завещания, и подробное содержание его. Несмотря на категорическое требование, почти приказ директора, кто-то выдал тайну.
— Вчера мы с моим заместителем и руководителями партийной и профсоюзной организации навестили семью покойного. Все как обычно: поинтересовались здоровьем вдовы академика… В будущем, товарищи, нам необходимо уделять уважаемой Анне больше внимания. — Нодар Одишария слегка улыбнулся, услышав русифицированное произношение этого имени. — Это наш научный и человеческий долг. И вот, когда мы сидели в кабинете Давида Георгадзе, среди беседы вдова расплакалась. Чтобы как-то выйти из создавшегося неловкого положения, я снял с полки второй том астрономической энциклопедии. Свершилось чудо! В книге оказался конверт, на котором было написано: «Дирекции Тбилисского института астрофизики». Вот он!
Кахишвили высоко поднял конверт.
Белый квадратик приковал взгляды всех присутствующих.
Оживление сотрудников ободрило Кахишвили.
— Увидев конверт, уважаемая Анна очень расстроилась… Естественно, возникло желание тут же вскрыть его. Так волею случая завещание Давида Георгадзе оказалось в наших руках. Актив нашего института собрался здесь, чтобы узнать последнюю волю покойного, затем мы ознакомим с нею и Президиум Академии наук.
Кахишвили бережно извлек из конверта письмо и приступил к чтению. Читал он внятно и спокойно. После каждой значительной фразы выдерживал паузу, чтобы слушатели основательнее прониклись волеизъявлением покойного академика. Наконец дошел до абзаца, содержавшего самое важное и самое значительное для работников института желание покойного. Голос Кахишвили утратил твердость и предательски дрогнул:
— «В случае моей кончины настоятельно требую опечатать сейф и открыть его через два года, в годовщину моего семидесятисемилетия, пятого октября в двенадцать часов».
Затем директор прочитал несколько незначительных фраз заключения и с облегчением подытожил:
— Вот и все!
Кахишвили, как и в начале, высоко поднял листок, чтобы все удостоверились, что в нем больше ничего нет.
И хотя все заранее знали содержание завещания, чтение и вид листка, написанного рукой академика, вызвали всеобщий интерес. Отныне завещание покойного директора стало для всех окончательно достоверным и реальным. Все желания Давида Георгадзе были понятны, кроме одного: почему с открытием сейфа нужно тянуть еще два года.
Кабинет зажужжал как улей. Все зашептались, кое-где уже громко и темпераментно спорили, постепенно переходя чуть ли не на крик.
Отар Кахишвили никого не успокаивал, не призывал к тишине. Он понимал, что завещание произвело фурор. Сейчас это было самое главное. Откинувшись на спинку кресла и прищурив один глаз, он с едва заметной насмешливой улыбкой наблюдал за волнующимися, горячо спорящими, раскрасневшимися сослуживцами.
Через несколько минут, когда спорщики — по мнению директора — несколько отвели душу, он постучал по столу и призвал собравшихся к порядку.
Стук и призыв директора не возымели желаемого действия. Никто не знает, сколь долго продлился бы спор сослуживцев, если бы Нодар Одишария не крикнул с места:
— Каким числом датировано завещание?