— Не пей больше, ты уже пьян. А мы еще не разработали план до конца.
— План разработан до конца, так что кончайте толочь воду в ступе. Ты запомни одно, — Рамаз повернулся к Роману, — как только выедешь на Ленинградское шоссе, я до стадиона «Динамо» избавлю старика от бремени этого мира. Сосо будет поджидать нас немного дальше стадиона. Твоя задача — вести машину так, чтобы не останавливаться перед светофорами, а то из соседнего автомобиля могут заметить, каким делом мы занимаемся!
— Не боись! — усмехнулся Гугава.
Рамаз жадно осушил еще рюмку. Уже вторая бутылка была опорожнена почти до дна. Сосо с Романом и половины не выпили. Глаза Рамаза будто подернулись пленкой — лица людей расплывались.
Он вдруг усмехнулся и понурился.
— Ты что смеешься? — спросил его Шадури.
— Как легко я рассуждаю об убийстве! — Рамаз налил себе остатки водки.
— Хватит, Рамаз, ты уже перебрал.
— Сам ты перебрал! А если не перебрал, выпей еще!
Он снова опрокинул рюмку в рот.
— Знаешь, какое у меня настроение? Мне хочется петь, танцевать, только нам не следует забываться, не надо, чтобы обслуживающий персонал ресторана нас запомнил.
— Поэтому не пей. Лучше рассчитаемся и уйдем.
— Побудем еще. Обо мне не беспокойтесь. Да, что я говорил? Я намереваюсь убить человека, а настроение мое — как ни в чем не бывало — превосходное. Помните, как в армии, в сорок втором году, мы захватили предателя?
— Кого захватили? — улыбнулся Роман.
— Изменника Родины. Я тогда был сержантом. Офицер приказал мне расстрелять его. Я побледнел, ноги сделались как ватные, меня трясло. Подвел его к дереву. Навел автомат — не могу выстрелить, и все. Пот течет по лицу. Вдруг меня оглушил выстрел. Душа моя ушла в пятки. Предатель рухнул. Я обернулся. Один мой дружок пожалел меня и выручил. Мог ли я тогда представить…
Смех прервал Рамаза на полуслове. Он вскинул голову — Роман Гугава хохотал, чуть не падая со стула.
— Ну и артист же ты, Рамаз!
Коринтели пришел в себя. Понял, что сболтнул не то, и принялся смеяться. Не смеялся один Сосо Шадури. Затаившееся в душе подозрение вырвалось наружу, подобно истомившемуся во мраке молодому бычку. Он внимательно вглядывался в Рамаза Коринтели. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Оно сделалось похожим на грубо намалеванную маску смеха, из дырочек под бровями которой пронзительно глядели чьи-то недобрые глаза.
Лия Рамишвили посмотрела на часы. До отъезда в аэропорт оставалось около часа. Она села и достала сигареты. Сердце сжимала острая тоска. Прошедшей ночью она думала, что не жалеет о случившемся, и была уверена, что угрызениям совести не мучить ее, но вот занялся нынешний день, и она сразу ощутила, сразу поняла всю преступность свершенного ею. Видимо, с первого дня ее подспудно мучил сделанный шаг. Зачем же она оспаривала, зачем убеждала себя, что совершенно не жалеет об измене мужу?
А сегодня, когда она воочию представила себе, как через несколько часов в тбилисском аэропорту ее встретят муж и дети, все теории, построенные ею после знакомства с Рамазом Коринтели, рассыпались карточным домиком.
Рамаз постучал ровно в одиннадцать.
Лия взглянула на часы и грустно произнесла:
— Войдите!
Рамаз осторожно открыл дверь. В руке он держал три белые завернутые в целлофан гвоздики.
Небольшой изящный чемодан и сумка стояли у стола. Рамаз положил на него цветы, подошел к Лии, запустил пальцы в волосы поникшей, изнывающей от тоски женщины, запрокинул ее голову, нагнулся поцеловать ее, но яростные, как у рыси, глаза пригвоздили его к месту.
— Что с тобой, Лия? — Опомнясь, Рамаз отступил назад.
Нетрудно было догадаться, что за прошедшую ночь в молодой женщине произошла разительная перемена.
— Нодар, — начала Лия после некоторого молчания. — Я знаю, ты незаурядный человек. Я ценю твое блестящее образование и культуру. Но я надеюсь, что все, сказанное мною, сейчас же, сию минуту умрет.
— Лия!
— Очень прошу тебя, не мешай. Позволь мне высказаться до конца.