— Но я огорчен. Кто оценит ваш поступок? Да какая там оценка, ваше благородство еще не подняли на смех?
— Я не ждала никаких благодарностей и оценок и не собиралась никого поражать своим «моральным героизмом», — Мака подчеркнуто иронично произнесла слова о «моральном героизме». — Мне достаточно, что я права перед самой собой… И еще перед тем человеком, который меня любит.
— Я могу считать, что тот человек я?
— Не знаю, ничего не могу вам сказать. И не воображайте, что всякий блицкриг завершается победой!
— А вам не кажется, что я сам — жертва блицкрига?
Мака засмеялась.
— Поздравляю вас с большим успехом! Поверьте, что он меня искренне обрадовал.
— Благодарю. Верю, что он вас обрадовал.
— Вы всемирно известный ученый, а вместе с тем совершенно молодой человек. Не подумать ли нам снова об одночастевке?
— Мака, я более двух месяцев думал и готовился к сегодняшнему дню. Очень прошу вас, не опрощайте драгоценные для меня минуты.
— Вы очень любите вашу сестру? — спросила вдруг Мака.
Рамаз побледнел, глаза у него остекленели, огромный павильон сразу подернулся мраком.
— Почему вы спрашиваете о ней?
— Недавно вы с такой любовью поклялись вашей сестрой, что у меня слезы навернулись на глаза. Скажу вам откровенно — эта клятва предопределила нашу встречу. Ваша сестра красивая?
— Очень красивая, светлая и святая, как мадонна!
— A y меня нет ни сестры, ни брата! — искренне пожаловалась Мака.
Зал снова наполнился светом.
«Только Мака спасет меня, только она поможет мне избежать пропасти!»
— Я люблю вас, Мака!
— Скажу вам откровенно, — улыбнулась девушка, — мне приятно слышать ваши слова. Предупреждаю, что моя откровенность не дает вам права на ошибочные выводы. Просто я женщина, и мне радостно слышать приятные слова.
— Можно я сыграю?
— Вы играете?
— Попробую.
Рамаз сел за рояль. Осторожно поднял крышку, задумался на мгновение. Видимо, выбирал, что сыграть. Наконец выбрал «Серенаду» Шуберта.
Маке никогда не нравилась эта грустная и приторная мелодия. А сейчас, что случилось сейчас? В эти минуты она как будто услышала ее впервые. Не потому ли, что «Серенаду» исполнял Рамаз?
Девушка окончательно убедилась, что любит Коринтели. Вернее, до нее дошло сейчас, что она полюбила его с той минуты, когда впервые увидела его на защите диплома.
Рамаз осторожно опустил крышку рояля и встал.
— Я, кажется, злоупотребляю вашим вниманием? — сказал он с печальной улыбкой.
— Наоборот, вы доставили мне безграничную радость. Я не предполагала, что физик может так играть.
— Физик еще многое может, но давайте поговорим о деле. В какое время мы сможем встретиться завтра?
— Завтра? — задумалась Мака, — Завтра, видимо, я не смогу. Есть кое-какие дела.
— Мака, очень прошу вас, придерживайтесь моего правила: никогда не делайте завтра того, что можно сделать послезавтра.
— Гениально! — рассмеялась Мака.
— Итак, в котором часу позвоните мне? Я буду точно знать, когда освобожусь.
В павильоне вдруг ожил громкоговоритель:
— Мака, танцоры двадцать минут не могут войти в зал!
— Ухожу! — крикнула девушка, хотя прекрасно знала, что микрофоны в павильоне не включены и ее никто не слышит.
В фойе толпились танцоры. Одни сидели, другие поправляли костюмы, некоторые отрешенно прыгали, отшлифовывая какие-то движения.
Краснея от неловкости, Мака ощутила на себе несколько пар неприязненных глаз. Косые и завистливые взгляды рассердили ее. Чувство неловкости сразу исчезло; высоко подняв голову, она так красиво несла через толпу свое высокое, тонкое, гибкое тело, что Рамаз окончательно решил: «Только Мака спасет меня от гибели. Только Мака, и никто другой».
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
— Рамаз, у нас будет ребенок! — сказала Марина, заглядывая в глаза молодому человеку.
— Что ты сказала? — Едва не закричав от отчаяния, Рамаз сел на постели.
Марина вздрогнула, что-то недоброе почудилось ей в выражении его лица.
— У нас будет ребенок, Рамаз! — мягко повторила она.
Рамаз ошеломленно уставился на нее, словно ожидая — вот сейчас она рассмеется и скажет, что пошутила. Когда он понял, что Марина не шутит, ему на сердце как будто свалили кузов горячего асфальта. Страшное желание — вцепиться в горло женщины и задушить ее — обуревало его.
Насилу справившись с нервами, он откинулся на спину и закрыл глаза.
В комнате установилась тишина, жуткая, напряженная тишина.
Марина не знала, как быть. Опершись на локоть, она окаменела в постели, не решаясь произнести ни слова, боясь пошевелиться. В испуге и отчаянии она смотрела в лицо Рамаза, лежавшего рядом с ней. Подводное волнение моря не ощущается на поверхности, и состояние Коринтели она почему-то сравнивала с глубинным неистовством морской стихии.