Однако большую часть времени я не ощущаю никакой благодарности. Большую часть времени я даже не могу разобраться в собственных чувствах. Я чувствую то грусть, то облегчение, то растерянность, то недопонимание. А чаще всего – злость.
Но хуже всего то, что я не понимаю, на кого злюсь сильнее – на себя, Ника, родителей, школу, весь мир? И самое неприятное – я злюсь на погибших школьников.
– Вал, – с мольбой в глазах произнесла мама.
– Нет, правда. Это здорово. Я просто очень устала, мам. Нога болит.
Я снова забралась под одеяло и уткнулась лицом в подушку.
Мама кивнула и, сгорбившись, ушла. Я ничуть не сомневалась, что она попросит доктора Хилера обратить особое внимание на мою «реакцию». Так и виделось, как в следующее наше посещение он, сидя в кресле, протянет: «Итак, Вал, мне кажется, нам следует поговорить о медали».
Потом мама убрала медаль и письмо в ящик, где хранит детское барахло, собранное за эти годы. Детсадовские рисунки, табель успеваемости за седьмой класс, школьное письмо с благодарностью за остановку стрельбы. Маме почему-то такая подборка памятных вещей не кажется странной.
Наверное, таким образом она выражает надежду на то, что однажды я снова буду «в порядке». А помнит ли она, когда я в последний раз была «в порядке»? Я сама этого не помню. Это было до стрельбы? До того как в жизни Ника появился Джереми? До того как мама с папой возненавидели друг друга и я начала искать счастья в ком-то или чем-то другом? Наверное, это было давным-давно, когда я еще носила брекеты и кофточки нежных расцветок, слушала хит-парад «Топ 40» и жизнь мне казалась безоблачной.
Снова зазвонил будильник. Я стукнула по нему и уронила на пол.
– Валери, вставай! – закричала мама.
Мне представилось, как она стоит с беспроводным телефоном, занеся палец над первой цифрой номера «скорой».
– Через час начнутся занятия. Просыпайся!
Я обняла подушку и уставилась на изображенных на обоях лошадей. В детстве, влипая в неприятности, я смотрела на них, воображая, как вскакиваю на коня и уношусь вдаль. Как я скачу и скачу, не останавливаясь, а за спиной развеваются волосы и лошадь не знает ни голода, ни усталости. Вокруг ни души, впереди – только вечность.
Лошади больше не кажутся мне живыми, теперь они выглядят как паршивенький рисунок на детских обоях. Они никуда меня не умчат, потому что не могут. Это понимание вызывает грусть. Такое ощущение, что вся моя жизнь была долгим несуразным сном.
Услышав звяканье замка, я мысленно застонала. Ну конечно же – ключ. Доктор Хилер, обычно выступающий за меня, почему-то разрешил маме запросто заходить в мою комнату. Вроде как «на всякий случай». Так сказать, «в целях предосторожности». Сами понимаете, «в деле фигурировало самоубийство». В общем, если я не отзываюсь, мама отпирает дверь и заходит с телефоном в руке – на случай если я лежу в луже крови со вскрытыми венами и горкой лезвий на коврике в цветочек.
Я проследила за тем, как повернулась дверная ручка, не отрывая головы от подушки. Все равно ничего не могу поделать.
Мама тихонько вошла. Бинго! В руке у нее телефон.
– Проснулась? Хорошо. – Улыбнувшись, она прошла к окну и подняла жалюзи.
Я зажмурилась от солнечного света.
– Ты надела костюм, – заметила я, закрывая глаза рукой.
Мама разгладила бежевую юбку на бедрах. Так смущенно и робко, будто впервые нарядилась. Она казалась такой же неуверенной, как и я. Мне стало ее жаль.
– Да. – Теперь мама пригладила волосы. – Я подумала: раз ты возвращаешься в школу, то почему бы мне не вернуться в офис на полную ставку?
Я села в постели. Голова от долгого лежания отяжелела, нога легонько подергивалась. Я рассеянно потерла под одеялом впадинку на бедре.
– В мой первый учебный день?
Мама приблизилась, перешагнув в бежевых туфлях-лодочках через валяющуюся на полу кучу грязной одежды.
– Ну… да. Прошло несколько месяцев. Доктор Хилер считает, что я уже могу вернуться к работе. А из школы я тебя заберу. – Она села на краешек моей постели и погладила меня по голове. – У тебя все будет хорошо.
– Ты в этом уверена? Почему ты думаешь, что у меня все будет хорошо? Ты можешь ошибаться. В прошлом мае ты тоже не предвидела ничего плохого.
Я поднялась. Грудь теснило, в любую секунду могли потечь слезы.