— Ну?.. Ну?.. — поторапливал отец и уже сложил пальцы, приготовясь отпускать щелчки.
— Папа, а разве молоко наливают в мешок? — усомнился Рамтиш.
— А творог, по-твоему, как делают?! — сказал Баркиш, надавив ему на нос указательным пальцем.
Рамтиш изловчился и сам схватил его за нос. Они чуть было не сцепились, да отец прикрикнул нарочито строго:
— Кто умеет шевелить мозгами, рукам зря воли не дает!..
А Соймиш тем временем радостно закричал:
— Корова — а–а!.. Я отгадал!..
— А при чем тут мешок? — недоуменно развел руками Баркиш.
— Вымя — а!.. — хлопал в ладоши Соймиш.
— Молодец! — сказал отец. — Мне причитается щелчок, — и подставил сыну лоб.
Однако Соймиш спрятал руки за спину, не осмелясь проявить такое непочтение к отцу.
— Пусть за вами будет должок! — сказал он. — А теперь загадаю я!
— Пожалуйста!
— Мешочек, кругленький на вид, весь рубинами набит. Что это?
Спитамен и Одатида переглянулись, пожали плечами, делая вид, что им не под силу отгадать такую трудную загадку.
— Грана — а–ат!.. — закричал Рамтиш, сияя.
— Правильно, — кивнул Соймиш и подставил лоб.
— Оказывается, загадывать не менее рискованно, чем отгадывать, — проговорил Соймиш, потирая красное пятно на лбу.
— Можно я загадаю? — вскинул руку Рамтиш. — Шагает рядом с человеком, оставляет следы с монету.
— Это палка моего дедушки, — сказал, почти не задумываясь, Баркиш и просиял, когда младший брат кивнул и подставил лоб для щелчка. — Теперь моя очередь загадывать!.. Я вечером разбросал по крыше золотистый сноп, а утром встал — ни соломинки.
Опять все притихли. Дети переглядывались, будто могли прочесть мысли друг друга. Чтобы их рассмешить, Спитамен хлопнул себя по лбу и воскликнул:
— Я угада — а–ал! Ты хотел просушить ячмень, а ветер все сдул!
— Нет! — громко засмеялся Баркиш.
— Что же ты так оплошал, Спанта? — сказала Одатида, с сочувствием глядя на мужа.
— Что поделаешь, — развел руками Спитамен. — Уж больно трудная загадка, я сдаюсь, сынок. Заслужил щелчок, приступай.
Но Рамтиш стукнул по руке брата.
— Не смей! — сказал он и подставил свой лоб: — Щелкни меня вместо папы!.. И вместо мамы тоже можешь!.. И вместо Соймиша!..
Баркиш засмеялся и трижды щелкнул младшего брата по лбу, да так, что у того слезы на глазах выступили.
— Теперь скажи сам, что это! — сказал Рамтиш, потирая лоб.
— Млечный Путь, звезды, — ответил Баркиш, горделиво выпятив грудь.
— Звезды — ы?.. — недоверчиво округлил глаза Рамтиш. — А при чем тут солома?
— А ты разве не видел, как просыпанная на дороге солома блестит в лунную ночь?.. Точь-в-точь, как Млечный Путь! Недаром эту полосу из скопления звезд называют еще Саманной дорогой!
Одатида почувствовала на себе чей-то взгляд и обернулась. В углу замер на коленях полуголый черный раб, держа в руках поднос с едой. Глаза его сверкали в полумраке. Увлекшись игрой, они не заметили, как он вошел. Одатида спохватилась.
— Принесли еду, — сказала она и, взяв лежавший поверх подноса дастархан, сама расстелила.
Раб положил хлеб, поставил глиняный кувшин с молоком, вазу с медом и пять чаш. Одатида знаками показала ему, все время забывая, что он слышит, что еще надо сделать. Раб кивнул и удалился, вернулся через несколько минут с тлеющей травой беремон на бронзовом совке. Разувшись у порога, он обошел шатер, неслышно ступая по пестрым войлокам и окуривая душистым дымком сложенную стопкой постель.
Спитамен произнес шепотом молитву и коснулся руками глаз и рта. Сыновья, глядя на него, проделали то же.
Одатида налила всем молока, положила по ложке меда и, тщательно размешав, подала каждому, сначала мужу, потом детям.
— Когда же мы отправимся на джайляу к табунам, отец? — спросил Соймиш. — Вы обещали подарить мне жеребенка, чтобы я сам объездил его и приучил к седлу…
— И мне обещал!..
— И мне!.. — тотчас напомнили Баркиш и Рамтиш.
— Да — а, — задумчиво прознес Спитамен, прихлебывая мелкими глотками молоко. — Джигит должен взрослеть вместе со своим конем. Тогда они становятся словно братья. Ведь конь лишь по милости Создателя имеет иной, чем наш, облик, а умом ничуть не уступает человеку. Он все понимает, когда с ним разговариваешь, только ответить не может; сердцем чувствует, когда у тебя хорошее настроение, и переживает вместе с тобой, когда у тебя горе…
— Отец, ты обещал жеребенка Карасача, — сказал Рамтиш.
— Сиди, тебе еще подрасти надо, этот жеребенок будет мой, — махнул на него рукой Соймиш.
— Не стоит из-за этого ссориться, дети… — проговорил Спитамен и хотел было сказать: «В нашем табуне какого жеребенка ни возьми, любой, став взрослым конем, обретет невидимые крылья. Ибо их предки не зря назывались „небесными конями“», — но не сказал, а низко опустил голову, поставив на дастархан чашу. У него заныло сердце при мысли, что нет уже тех табунов. Лишь небольшую часть успели угнать подальше в горы, а жеребых кобылиц, которые не могли мчаться вместе с остальными, пришлось забить, чтобы они не достались воинам Искандара. Все равно немало добрых коней перепало им… Как вспомнит об этом Спитамен, так сердцу в груди становится тесно…