Домой вернулся в полной темноте. Марты еще не было, из Эминой комнаты неслась пронзительно конвульсивная молодежная музыка; кто-то повизгивал, вскрикивал; другие времена — другие одноклассники; из-под двери выползал едкий табачный дым. Но он не пошел туда, не разогнал «кодлу», ведь некто Глуоснис тоже кое в чем был виноват…
«Ты, Аурис?..»
«Я».
«Принес?»
«Принес»
(Что, черт возьми? Что я должен был принести? Что обещал?)
«Кинь туда, в угол…»
«Что кинуть, Мета?..»
«То, что принес. Паркет».
«Паркет?..»
«Брось… У него такие глазищи!..»
«Глазищи? У кого?»
«У Эдди Нельсона… В кинематографе… «Однажды весной»… А ты же не был в кино!.. Ходил на кладбище…»
«На кладбище?!»
«Да, с Мартой… А мы на кладбище не ходим… Не любим… мы с Казисом… Мы ходим в кинематограф… С Казисом, Казисом, Казисом!..»
Она умолкла и, не открывая глаз, широко улыбнулась. Потом вдруг открыла глаза, сморщилась и яростно, точно отгоняя кого-то, заскрежетала зубами. На губах выступила пена.
«Выйдите!.. — Женщина-врач сжала мой локоть, седая, одутловатая и озабоченная. — Хватит!.. Разве не видите: это же все!.. Агония…»
«Но она разговаривает…»
«Все равно… Это уже не она…»
«А кто же?.. Доктор, это же…»
«Ах, уйдите!.. И так я не имела права… Застал бы главный…»
И покосилась на окно — не на дверь, а на окно с жидкой шелковистой занавеской; занавеска шуршала. Или это уже шуршала смерть?
Он закусил губу, повернулся и ушел.
Была ночь.
В висках шумело.
— была ночь — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
«Доктор, почему вы звоните именно мне?..»
«Потому что нашла ваш телефон…»
«Только один, мой?..»
«К сожалению, только ваш…»
«И больше ничего?..»
«Фотографию… но, кажется, это не ваша… Под подушкой… Может, вы и знаете — чья…»
Коридор, лавка, дверь. Открытая и страшная. И тишина: здесь и за дверью. Тишина, свитая в клубок, как клубок черного каната мертвой крови.
«Можешь зайти».
Кто это? Санитар, мойщик трупов? Только не врач, те бреются. И не ходят в пиджаках с пятнами масла и тренировочных рейтузах.
«Даю пять минут…»
Кому — мне? Чего от меня хочет этот тип? Почему пять? Зачем он смотрит на свои ужасные часы, прямо как самовар, налепленный на запястье? Что там пощелкивает? Хронометр?.. Мета, слышишь, — этот косматый тип…
Мета, я здесь!.. Ты позвонила — и я пришел, Мета. А вот и ты. Не ты? Неважно, я пришел… Еще раз взгляну на тебя, Мета. Попрощаюсь. Знаю: виноват. Знаю: худо. Много я, Мета, знаю… Теперь уже, Мета, и я…
«Время истекло, приятель… — Рука на плече, тяжелая рука тяжелого человека; подбородок как кактус и нависает жерновом. — Раньше надо было тетешкаться, не сейчас… Послезавтра мне надо в Таллин, на ралли, а тут… Да еще в Каунас переть с таким багажом… Жена моя… А хорошая, между прочим, была… Чего-чего? Ну, ты даешь, мужик! Ревешь, как младенец… Кончай, слышишь?.. Если так из-за каждой…»
…но ты была единственная, Мета — — — — — —
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Может, то был сон — его встреча с Метой, — и не только ночная прогулка после банкета, но и тот последний раз… или встреча за кладбищенским холмом, ведь он давно дома, в своей постели, рядом с Мартой, давно вернулся, трезвый как стеклышко, ни капли не выпил, разгулявшихся своих гостей бросил там, над лестницей; он и сам диву давался, до чего он нынче трезв и как четко все видит и ощущает: он рядом с Мартой и даже обнимает ее; кто сказал, что пятьдесят — это много и что он постарел хотя бы на день или на миг, хотя бы единой своей клеточкой; но она и во сне почему-то отстранялась от него, даже произнесла: «Потом, потом!»; что «потом», почему «потом»; «тут он!..» А это что за новость: «он»? Что ты, будто не знаешь, Мартин муж, или поклонник, или сожитель, есть такой, не слыхал, что ли, нет, не слыхал, ее мужем был я, ты-то был, да не являешься, являюсь, ну ладно, может, это все и неправда, нет, правда, вот он рядышком, этот молодчик, почему «молодчик», потому что молод и Марта молодая — не та, какой ты ее оставил, а совсем другая, совсем молоденькая, с какой ты приехал из Любаваса и с которой ходил в университет, учился, потом ждал, когда она придет с работы; из школы, ходил с ней в кино, в гости, на рынок, в кафе, ездил в Палангу — когда-то в молодости; сейчас рядом с ней уже другой — тот раллист, которого ты недавно видел… Раллист?.. Опять?.. Ну и опять — большое дело, нынче век автомобилей, пора бы знать, знаю, — но зачем он здесь, возле Марты, чего ему от нее надо, ведь, насколько я помню, он остался около… Ну нет, нет уж, он тут ни при чем, и вообще, может, парень этот вовсе не раллист и лежит себе в другой кровати (откуда здесь взялась еще одна), на приличном расстоянии от тебя и Марты, хотя в той же комнате… Но все равно я тебя обниму, ладно, обниму-ка я тебя, Марта, — кто сказал, что все твои интересы только Эма, хворости, таблетки, какой дурак, ты очень теплая, Марта, и вовсе не хвораешь — клевещут они на тебя, Марта, — я пришел с холода, мне очень тепло с тобой и хорошо…