— Любить? — Она словно опомнилась от странного дурмана, в котором жила весь этот день; хотя коньяк, выпитый вместе с НИМ — в их последний раз, — все еще бродил в крови, язвительно, тонким покалыванием отзываясь в висках. Чарли был страшен. — Любишь? — Она попыталась оторвать от себя его горячие, как уголья, пальцы, но тот еще крепче, еще грубее рванул ее на себя. — Разве это любовь?.. Разве это любовь, Чарли?..
— Любовь! — Чарли задыхался. — Или я хуже этого фраера… этого бобра из архива?.. Чем? Чем я, Чарли, хуже этого гада?..
— Отстань!.. — Она вся подобралась и вдруг ударила его кулаком в грудь, но тут же, охнув, прижала ушибленную руку к губам. — Отстань, ты… скот!
— Силком ни-льзя-а!.. — Из машины высунулась голова Танкиста. — За такое — зна-ииишь!..
Он ухватил Чарли за полы куртки и подтащил к машине.
— Садись!..
Тот, ни слова не говоря, забрался на сиденье, включил стартер и несколько раз посигналил, сзывая всех; больше он на Эму и не глядел, и она тоже сидела рядом как ни в чем не бывало; не то еще случалось. Завтра Чарли пожалеет о своем безобразном поведении… впрочем, кто знает, что будет завтра…
Они куда-то ехали, и это было главное, а все остальное ерунда по сравнению с этим ощущением движения, дурманящим, точно какой-то газ или коньяк, с этой все нарастающей и будто самостоятельно несущей тебя вперед скоростью… Куда-то они стремились, зачем-то ввинчивались в ночь, как стрижи, или как комары, или, может, как астронавты, готовые прошить темень столетий, — куда-то вдаль, вдаль, куда вели их постепенно блекнущие дорожные огни…
С каждым фонарем или отблеском в окне придорожного здания, с каждым столбом, деревом, кустом, даже с каждым оборотом колеса Эма все больше (она это чувствовала, представляла, понимала) удалялась от НЕГО, Единорога, от своей судьбы, с такой легкостью обещанной звездами, от этой лжи… лицемерия… предательства… дальше дальше дальше… Эма, невезучка, — дальше…
И это сейчас было самое главное — — — — — — —
Удар был бесшумный и быстрый — ничтожная доля мгновения, но и доля может длиться бесконечно. Сначала она увидела Чарли, да не одного, а с отцом; оба сидели в машине, и не как-нибудь, на бурых кожимитовых сиденьях, а в уютно накрытых холщовыми чехлами старинных вытертых плюшевых креслах; сидели друг против друга и пыжились, как два черных кота с выгнутыми спинами (почему коты? почему черные?), и сверлили один другого горящими зелеными глазами; впрочем, возможно, глядели они на Эму. Да, на нее — на маленькую и косматенькую, кем-то и где-то напуганную, откуда-то убежавшую, обиженную, истерзанную, униженную, но все равно гордую и не уступившую, покинувшую Единорога и бежавшую под защиту детства — назад, домой, к отцу, на колени к пааапочке, ее father’y, ее вечному деспоту, даже, может быть, извергу, для которого она бегала покупать розы, а теперь вот теребит их оттопыренные, точно ушки кувшина, жалобно торчащие красные лепестки… А за окном… на черепичной крыше их гаража…
— Черный?.. Опять?..
— Опять.
— Прогоним его!.. Споем-ка!..
Чеерненький… ко-от-тик…
Да, да, да! Вечно он там — стоит лишь Эме вбежать в отцовскую комнату и забраться к отцу на колени, стоит лишь захотеть рассказать ему (папочке, папусику, папулечке), что поведала ей сегодня ночью кукла Жанна, этот гадкий черный котяга немедленно вскакивает на крышу их гаража и, выгнув дугой тощую и неровную, как колья забора, спину, задрав кверху грязный куцый, какой-то вывалянный в чем-то хвост, начинает подкрадываться — очень грозно, глаза огромные, зеленые, точно фары, иногда и облизывается, — и по самому краю, по кромке… все ближе, ближе к их окну… к ним с папой…
Чеерненький котик… зеленые глазки… — различает она отцовский голос (ее папа, папочка, папулечка) — сквозь туман, дым, затихающий лязг и грохот металла, — поющий их песенку, их и ничью больше; различает и внезапно вспоминает все, все, что только что было, а может, и есть, может, еще и будет, сейчас, через мир, — потому что никакого отца здесь нет, только она да Чарли, и, может, кто-то еще, неизвестно, — но Чарли точно есть, тут, за рулем, пьяный, здесь и за рулем; и дорога узкая, блестящая, скользкая, извилистая, какая-то совершенно незнакомая ей дорога, черной тугой петлей сверкнувшая перед глазами в тот последний миг, в эту ничем, разве лишь мыслью, не постигаемую долго мига; эти блюстители, может, и настигли бы, если бы Чарли не газанул и если бы впереди как судьба или как перст некоего совсем неизвестного бога совсем незнакомой и потому чужой им страны…