«Дурак, дурак, дурак!.. — чуть не вслух разносил он себя, сходя вниз по лестнице, в гардероб. — Зачем приперся? На что надеялся? На отпущение грехов? Катарсис? На что?»
Обескураженный, разбитый, выдохшийся без остатка, держась за перила (люди уступали дорогу), он спустился в подвал, подал старенькой гардеробщице номерок, надел пальто. Почувствовал странный, какой-то внутренний озноб; он встряхнулся, на ходу нахлобучил чуть не на самые глаза черный, основательно измявшийся в кармане берет, открыл наружную дверь. И здесь было сыро, накрапывал дождик, задувал колючий ветер; он втянул голову в жесткий воротник пальто, сгорбившись добрел до стоянки автомобилей. Машины не было… «Оттерли куда-нибудь в сторонку…» — решил он, вспомнив, что оставил свободной коробку передач и совсем не включил тормоза; пригляделся внимательней. На почти пустой стоянке в вечернем сумраке стояли все те же «Жигули» с поцарапанным крылом и желтый «Москвич»; ни одной «Волги». Глуоснис сунул руку в карман пальто и пошарил там в поисках ключей; их не было. Он понял и, кипя досадой на самого себя, громко и отчаянно скрежетнул зубами…
Телефон все трезвонил, Глуоснис снял трубку и со вздохом приложил ее к уху: не она… Не Марта, к сожалению… Конечно, надо было остановить, удержать, превозмочь эту дурацкую, обволакивающую сознание злость, — нет, нет, оскорбленное самолюбие, — и догнать ее, обхватить, привести назад, уложить в постель… Или на диван в «зеленой» комнате, не все ли равно где, лишь бы уложить, укрыть, закутать, — только бы никуда не уходила, не рвалась уходить, никуда, ни к кому, ни к какому Повелителю, ни даже к врачу, к этому Раиле… Ауримас сам отвез бы ее… на своей машине… они могли бы даже поехать куда-нибудь вместе… вдруг она согласится… хотя бы в Друскининкай… в Любавас…
Дурак! В Любавас! В какой еще тебе Любавас?.. Где начало всего… Дурак!
— Что с тобой, Глуоснис?! — услышал он и съежился, да и голос был откуда-то изнутри, как бы из него самого: жирный, всем на свете довольный голос. — Чего ругаешься?!
— Слушаю.
— Ругаешься как сапожник, а не слушаешь!.. Третий раз звоню, а ты все… Даубарас это, старик. Казис Даубарас, ты слышишь?
— А, здорово! Не разобрал…
— Понимаю… — вздохнули там, на другом конце провода; и вздох этот снова прокатился по всем нервным окончаниям — как ветер или эхо от взрыва. — Понимаю и, знай, сочувствую… Так и не вернулась?
— Нет…
— Скверный случай… Соната меня просветила… — Даубарас помолчал, в трубке что-то продолжало потрескивать. Почему он молчит? Начальничек его? Этот хрипловатый властный голос? Так долго… — А дипломы ты все-таки…
— Какие дипломы?
— Юбилейные… Ты забыл их, Глуоснис, на столе… около винегретов и яиц в майонезе… Алло, Глуоснис, ты что замолк? Что-нибудь случилось еще?
Еще? Что же могло случиться ЕЩЕ?