«Не нашла… — вздохнула она, когда час или два спустя и, разумеется, невольно — пути туристские повсюду те же — оба мы очутились в одном и том же небольшом, но уютном ресторанчике все на той же открытой всем ветрам горе; как-то вышло, что оба одновременно подошли к окну, где стоял свободный столик; я попросил разрешения сесть; Винга согласилась. — Нету… Здесь нету…»
«А ты полагала, что есть?»
«В Бухенвальде? Конечно! Ведь его увезли… с другими профессорами…»
«Но почему обязательно сюда? Лагерей было много — по всей Европе…»
«Его увезли в рейх! В Германию, это точно».
И замолчала, отвернулась к окну; я мысленно проследил за ее взглядом, скорбным и чуть с поволокой, устремленным туда, где в таинственной долине у подножия горы, словно выплывший из трепетной глубины столетий дух Шиллера и Гёте, восходил прозрачно-голубой и как будто испокон веков мирный веймарский туман; глаза Винги, мало знакомые мне, показались слишком темными и подернутыми какой-то дымкой…
Она взглянула на меня с каким-то укором, а то и со злостью, и эта злость мигом смыла с ее взгляда тусклый налет — легкую дымку, которая сливалась, перемешивалась с мглистым осенним вечером, с мягкой, колышущейся над веймарскими башнями меланхолией; я не спеша закурил.
«Ну, конечно… — она потупилась явно смущенно. И голос уже был тише, даже спокойнее. — Необязательно здесь… Может, вовсе и не здесь, хотя мама говорила мне… я помню, когда я была совсем маленькая… Вы понимаете, товарищ… ну, товарищ главный редактор…»
«Редактор? И это здесь? В Бухенвальде?»
«Извините… — на круглом Вингином лице показалась застенчивая, жалкая улыбка — так, видимо, улыбалась ее мама. — Сделайте скидку на студенческую незрелость… Я правда не знаю, как обращаться к вам…»
«Просто по имени…»
«По имени? К вам?»
«Разве у меня нет имени?..»
«Есть, но все-таки… Вас — по имени?..»
«Меня все так зовут».
«Не все».
«Почти все».
«Вы — редактор!»
«Ну и что же? Редактор тоже человек, Винга… Даже такой старенький, как я…»
Заигрываешь? — спохватился я, удивляясь своей развязности. — Чего тебе от нее надо? От этой девчушки? Мало тебя учила жизнь? Мало била, корежила? Забыл, что такие безобидные фразочки — страшный джинн, которого нельзя выпускать из бутылки?
«Вы не старый».
Вот видишь! Ликуй, пляши — тебя заметили, даже отметили; получил что хотел.
«Смотря для кого…»
Пошло-поехало — хвастай, набивай цену. Раз уж ввязался в игру…
«Для меня — не старый!»
Что я говорил!
«Для тебя?»
«Я и сама старуха… Если бы вы знали, товарищ Глуоснис, какая я старая… Какая дряхлая…»
«Ты? Детка, какая ты…»
«Кокетка», — чуть было не закончил я, но удержался: к чему эти рифмы? Детка-кокетка — ну и пошлятина! В общем, нечего нести чушь.
«Да, да — старая… — Она улыбнулась сама себе. — Полная развалина… — Невольно тронула рукой пачку сигарет, которую я положил на стол, отодвинула подальше от себя. Возьмет? Ждет, когда предложу? Сигарету она не взяла, и у меня отлегло от сердца: не люблю, когда женщина курит, особенно та, с которой… Если ты, Глуоснис, сам предлагаешь закурить, значит, отдаешь себе отчет, что с этой… все… Да, ставим крест — бывало такое в молодости… с такими дальше дружбу не водим… — И говорю ужасные глупости… Что вы подумаете обо мне? Что?»
Для нее это имеет значение, старик: что ты подумаешь. Хорошо это или плохо, а?
«Подумаю, что нас свела судьба, Винга…»
«Судьба?»
«Именно. Иначе как объяснить нашу встречу?.. За тысячу километров от дома… в каком-то Бухенвальде…»
«Для меня он не какой-то!»
«И для меня, конечно! Для меня тоже…»
Вот болван, подумать только: и для него! И для него это имеет значение — что встретились в Бухенвальде; что еще сморозишь? Еще пошлее, еще глупое и неуместнее?
«Что закажем? — спросил я, полистав меню и строго глядя на Вингу. — Индейку? Она тут значится…»
«Для студенческого кармана…»
«Это уж не твоя забота, я угощаю. Имею я право, а?»
«Разве что как редактор… внешкора-неудачника…»