Первым на него наскочил, крутя кистенем, долговязый и лохматый мужик, сквозь прорехи в рубахе заметил Бориска болтающийся крестик на шнурке. Наверное, этот крестик заставил помора изменить свое решение. Он перекинул самопал в левую руку и, быстро сунувшись долговязому под мышку, легко отшвырнул его в сторону. Но другого, коренастого и широкоплечего, Бориска так ударил самопалом, что сломался приклад. Разбойник без звука рухнул в пыль. Третий, совсем сосунок, потихоньку пятился, неумело держал перед собой длинную рогатину. Бориска пошел на него.
- Не подходи! - завизжал парень. - Ой, не подходи - порешу! - А у самого тряслись руки.
Бориска стукнул ружьем по рогатине, и парень, охнув, выронил ее. Из ельника, бранясь последними словами, выбирался долговязый, но Бориске уже не хотелось драться.
Пальба смолкла, и раздался голос купца Рытова:
- Эй, все целы?
- Уходите! - сказал Бориска разбойникам. - Да бегите же, дураки!
Разбойники, переглянувшись, нырнули в чащу и бесшумно исчезли.
- Это ты добро сделал, что отпустил их, - произнес дед Антипка, повесили бы сейчас "голубков".
К ним подбежали Харитон Рытов и другие возницы.
- Сколько убили? - Купец увидел Бориску: - А-а, ты здесь оказался.
- Со мной ехал от Каргополя, - ответил за него дед Антипка.
Глаза Рытова недоверчиво полоснули по Бориске.
- Самопал сломали, курьи головы! - он склонился над лежащим в пыли разбойником: - Ну и ну! Кто ж его так?
- Да вот, богомолец, - дед Антипка указал на Бориску.
Купец выпрямился, еще раз цепко оглядел помора:
- Удар у тебя - ой-ой-ой! Чем же ты его саданул?
Бориска молча протянул сломанный самопал.
- Да-а... Весь черепок раздробил. Силища у тебя, брат...
Бориске было нехорошо. Вызволяя телегу из канавы, он старался не глядеть на убитого. Купец велел бросить тело в лес, но сердобольные мужики похоронили его православным обычаем: чай, тоже человек, даром что лихой.
"Худо я жить начинаю, - думал Бориска, трясясь в телеге, - человека загубил. Жил он себе, жил и вдруг перестал. Кем он был? Ведь не всю жизнь в лихих обретался. Может, и семья где есть, а я его..." У Бориски и в мыслях не осталось, что разбойник мог его убить. Он казнился тем, что поневоле стал убийцей, и всю дорогу мучился и каялся в содеянном.
2
Расставшись в Вологде с дедом Антипкой, Бориска отправился в Москву с богомольцами. Толпа была немалая: старики, мужики, бабы и девки тащились кто в белокаменную, кто в Сергиеву лавру.
Стояла невыносимая жара. Трава побурела, хлеб горел на корню. Прошел день пресвятой богородицы Казанской - самое время жать, а жать-то нечего. Слабый горячий ветерок гнал по полям горькую пыль...
Чем дальше шли, тем больше встречалось хмурых неразговорчивых жителей, недобрыми взглядами провожали они богомольцев. По вечерам у деревенских околиц не было слышно песен, не водились хороводы. Ночевать богомольцев не пускали. Деревни и села словно вымерли, обезлюдели, даже собачьего лая не слышно было. На ночлег приходилось располагаться в чистом поле, на лесных полянках. Вставали с солнцем. Дорога тянулась по луговинам, косогорам, лесам, перешагивала через обмелевшие реки и речушки. Поля были напоены пряным духом разнотравья, а в лесу стоял крепкий запах смолы. Иногда явственно пахло гарью: от великой суши горели леса, торфяные болота...
В чаще тревожно и звонко кричали незримые пичуги, а однажды услыхали путники вороний грай. Подошли ближе, увидели: висит на дубовом суку труп человека и над ним черно от ворон. Лица удавленника не разглядеть - все исклевано, руки назад заломлены, скручены толстой веревкой, и сам он, длинный-предлинный, синими пальцами ног почти касается земли. Тать лесной. В ужасе закрестились богомольцы и поспешили покинуть страшное место. Едва вышли на лесную опушку, навстречу из густого орешника высунулась лошадиная морда, фыркнула, прянула ушами и сказала:
- Эй, что за люди?
Богомольцы обомлели. Тут лошадь сделала шаг вперед, и взорам странников предстал дородный детина, сидящий верхом: глазки заплывшие, бородища распушена на груди, суконный кафтан перепоясан тонким ремешком, на голове потрепанная мурмолка. Сидел он в седле плотно, словно приколоченный.
- Ну, чего молчите? - гаркнул он сиплым голосом.
- С Вологды, милай, на богомолье идем, - ответил старшой, согнутый в дугу старикашка (ему и кланяться не надо было, навек в поклоне застыл).
- "На богомолье", - передразнил его всадник, - много тут шляется вашего брата. Я вологодских ведаю: на устах мед, а в сапоге нож. - Детина тронул поводья и выехал из зарослей. - А не видали близко крестьян с телегами?
- Нет, милай, не видели. Окромя татя казненного никого не зрели.
Окинув острым взглядом толпу, всадник повернул было коня, но в этот миг увидел что-то далеко в поле. Он оглушительно свистнул, раздался топот копыт, и на опушку вылетели еще четверо конных.
- Вон они! - заорал детина, тыча рукой.
Обдав странников острым запахом лошадиного пота, всадники пронеслись мимо - за своим вожаком. Следом устремились снедаемые любопытством богомольцы.
С бугра стало видно: по дороге, вьющейся в низкорослой поникшей ржи, пылили две телеги, сидящие в них люди, судя по одежде, крестьяне, безостановочно лупили лошадей кнутами, стараясь уйти от погони. Да где там! Пятеро конников со свистом и улюлюканьем неслись, как стрелы, мелькали, взметываясь, черные ниточки плетей.
- Догонють, как пить дать догонють, - проговорил скрюченный старик.
Передний всадник, тот самый детина, поравнялся с задней телегой и, не останавливаясь, начал хлестать возницу плетью. Четверо других, обогнав первую телегу, остановили ее и тоже принялись орудовать плетьми. До странников донеслись отчаянные вопли, ругань. Потом возниц связали, бросили в повозки, и малый обоз тронулся в обратном направлении.
Когда обоз был совсем близко, из лесу выехали верхами еще несколько человек. Один из них, маленького росту, щуплый и сухой, неторопливо приблизился к передней телеге.
- Попался, дошляга, - прошепелявил он, склоняясь над связанным, теперь доподлинно выведаю, у кого хлебушко куплял.
Крестьянин приподнял голову - через все лицо пробегал багровый вспухший рубец.
- Ты, староста, еси волк поганый. У кого хлеб купил, того не скажу. Не хочу, чтобы ты, выродок, глумился над добрыми людьми, которые моих детей пожалели.
- У-у, стерва, скажешь! - староста взмахнул плетью, но конь, испугавшись ременного свиста, отпрянул в сторону, и плеть ударила по оглобле.
- На боярский двор их! - крикнул староста, едва сдерживая горячего жеребца.
- Вона как с хлебом-то нонче, - молвил старик-богомолец, - с голоду дохни, а купить у суседей не смей.
- Да разве можно так с людьми обращаться! - негодующе воскликнул Бориска. - Неужто на этих волков и управы нет?
- И-и, милай, обычай старше закона. Плакали крестьянские денежки, отнимут хлебушек. А пожалуются, так и вдругорядь достанется...
Незадолго до Москвы повстречали на ямy1, где проезжие меняли лошадей, запыленного московского гонца со страшной и непонятной вестью. Стуча зубами о край бадьи, обжигаясь, гонец жадно глотал ледяную воду и бросал короткие странные слова:
- Патриарх Никон из церкви ушел... Клобук черный надел... Мантию...
Над его распахнутым воротом дергался заросший сивым волосом кадык, струйки воды расплывались черными пятнами на кафтане.
Гонца слушали, разинув рты.
- Господи, да на кого же он нас, сирых, оставил?
- Теперича уж верно - всем пропасть.
- Догосударился патриарх, довеличался.
- Кто ж у церкви ныне, добрый человек?
Гонцу подвели свежего коня. Он сунул ногу в стремя, упал животом в седло, крикнул: