Сидели за столом, ели теплую картошку.
— Я заберу, Верочка, часть семян в лес, разнесу по хуторам. На всякий случай. Пусть весной высадят.
Вера кивнула.
— У меня все готово. — И вышла в сени.
— Я помогу, — подхватился Иван.
— Да ты поешь. У меня все под руками.
— Ну, как вы тут? — спросил Иван бабу Тэклю.
— Як мы? — усмехнулась Тэкля. — Тяжко. Я и баба, я и бык, я и лошадь и мужик — во як мы тут живем… Прислали фрицы своего агронома, але ж мы с Верочкой успели сховать добрую бульбу у лесе. Дык ён ковырялся, ковырялся, мотал головой, мотал, лаялся, ажно окуляры свалились. — Баба показала, как свалились у немца очки. — И велел весь урожай ихнему войску забрать. «А весной что робить, ты подумал, идол?!» — «Быть пора сеять, быть и семена». Но трошки оставили, едри иху махолку.
Вера вернулась с несколькими мешочками. В них были семена.
— Паспорта, результаты анализов — здесь же…
Аккуратно сложили все в рюкзаки.
— Самому бы выжить, — сказала Вера, — а тут картошка что малое дите: как бы не ушиблась, как бы не озябла…
— Это то, чем после войны придется кормить если не страну, то республику, — деловито сказал молоденький партизан.
По весне на лошадке, с рюкзаком за плечами объезжал Значонок лесные хутора.
— Дядька Иван, — говорил он старому леснику, — я у вас оставлю двадцать бульбинок. Посадите рядом со своею, но отдельно. Это для науки, дядька Иван, для тех, кто выйдет из этой треклятой войны живым. При случае я наведаюсь к вам. И обязательно — осенью.
— Добре, — говорил дядька Иван, поскребывая в затылке.
— А не приду — сохраните урожай до будущей весны и высадите. Вот тут на бумажке я все написал, — отдавал он лист бумаги. — После войны передадите какому-нибудь знающему человеку. Учителю, агроному.
— Добре, — соглашался, поскребывал в затылке дядька. Без слов понимая, что в войну трудно выжить не только людям, прятал свиток за божницу.
— Дядька Тарас… — говорил Значонок другому лесному человеку и оставил у него два десятка бульбинок, листки бумаги с непонятным текстом…
В мае сорок второго у Веры родилась дочь. Повитухой была старая Тэкля.
— Посмотрите за девочкой, — окрепнув, сказала Вера. — Я схожу в лес, проверю тайники.
И у тайников ее случайно застал немец: шастал чего-то в кустах. Веселый немец насвистывал песенку и с изумлением увидел Веру.
Вера бросилась бежать.
Веселый немец пустил ей вслед очередь из шмайсера, все продолжая насвистывать. Весенний лес был полон жизни.
Хутора немцы не тронули. Но от станции, от деревни только-то и остался старый придорожный крест с рушником и табличкой:
«Сохрани, господи, весь сию ото всякого злого нашествия. Дер. Зельчаны. 1915 год».
…И корова вздыхала, и шелестел добрый дождик — не спалось Ивану Терентьевичу. Может, забылся на час-другой, когда уже рассвело.
Но и этот короткий сон принес облегчение.
Ему приснилась лесная дорога из Зельчан к соседней веске. Дорога вела мимо хутора дряхлого Халюты, знаменитого тем, что все три его сына были попами. Болото, которое начиналось за версту до хутора, копани при болоте назывались Халютиными. Тут все лето были слышны выпь и дергач.
Было раннее утро. Солнце только-только подымалось за туманами над лесом. Пахло сыростью. По сторонам дороги росли старые черемухи. Зеленые, красные и уже спелые — крупные черные ягоды были высоко над землей. Их можно было достать лишь с высоких возов сена. Деревья «причесывали» эти возы.
Кобылка помалу трусила. Колеса повозки поскрипывали, постукивали на голых корнях.
Иван Терентьевич сидел на беремени американского клевера. Семена клеверов, думал он, были когда-то завезены в Новый Свет духоборами. Как и пшениц, ржи и овсов… Российские злаки и клевера стали основой американского и канадского земледелия. И вот вернулись назад, смешавшись с другими сортами.
Он не заметил, как кончился лес, как подъехал к Халютиному хутору. Он был враз ослеплен сверкающим, наполненным светом туманом, что вился над голубой водой копани, восходящим солнцем — а это было какое-то всеобъемлющее солнце. На берегу у брошенного в сочную траву полотенца стояла обнаженная купальщица, поперек ее высокой груди лежала белая полоса, а в дымной воде он увидел огненно-рыжую голову пловца.
Иван Терентьевич задохнулся от восторга и одновременно от оторопи. Это был прямо-таки рыжий черт в воде!..
Его точно бы не заметили. Во всяком случае, он с трудом отвел в сторону взгляд, отвернулся, и он не видел, был ли у копани переполох. И никаких голосов не услышал. Ни испуганных, ни гневных, ни сдержанных, ни насмешливых.