— Будут и у тебя внуки, папа! — говорила Люда, наблюдая эти забавы.
Дочери было тридцать. Иван Терентьевич думал, и не без оснований, что в девках она засиделась оттого, что боялась обидеть, оскорбить и его самого, и названного брата Юлия, который любил ее и который не смел признаться ей в собственных чувствах. Матери Люда не знала, она погибла в войну вскоре после родов. Не помнила, как в их доме появился осиротевший Юлик Кучинский, но сколько помнила себя, столько помнила и его.
Юлик и Люда закончили Горецкую сельскохозяйственную академию, защитили кандидатские. Люда работала в лаборатории микробиологии НИИ. Юлик — вначале агрономом, а теперь председателем колхоза в Чучкове, сравнительно неподалеку от Значонков. Иван Терентьевич оказывал ему помощь в картофелеводстве, давал элитные семена высококрахмалистых сортов.
Вот из-за этих-то высококрахмалистых с новой силой и разгорался нынче сыр-бор.
Вскоре после войны, когда на наши поля хлынул из Европы рак, Иваном Терентьевичем был выведен раковоустойчивый «палачанский». Неприхотливый сорт быстро расселился, давал невиданные урожаи, и все бы хорошо, когда бы не низкое содержание в клубнях крахмала.
Жизнь требовала новых сортов, и все последние годы Иван Терентьевич работал над ними. Но ведь известно, чем лучше плоды, тем их труднее получить. И крахмалистые не стали исключением — при равных условиях они оказались менее урожайными.
Значонок доказывал, что надо способствовать районированию новых сортов, менять систему закупок, что надо избавиться наконец от неразберихи, когда столовые сорта идут как технические, а технические — как столовые.
С его доводами соглашались, обещали поправить положение. И сегодня, тотчас после завтрака, Иван Терентьевич собирался ехать в город, чтоб узнать, какие сорта пошли по полям основными.
Что это даст — эти его хождения, старые и новые пояснительные записки, подробные расчеты, — что это даст, он еще не знал. То есть сомневаться в конечном решении не приходилось, весь вопрос заключался — когда.
«Палачанский», собственный сорт, превращался для него в первого врага.
День был жаркий и душный. Вокруг города ходила гроза. Гром погромыхивал пока далеко и незлобиво.
В кабинете у Капранова заканчивалось совещание, когда приехал Иван Терентьевич. Он сел у самой двери. Разговор, как он понял, шел в основном о картошке.
Капранов сделал жест, приглашая пересесть поближе, но Значонок отмахнулся.
Почти все присутствующие так или иначе были ему знакомы. Люди сидели на стульях вдоль стен, вокруг Т-образно сдвинутых столов, накрытых тяжелым зеленым сукном. Жужжал настольный вентилятор. За широкими окнами лился горячий уличный гул.
Иван Терентьевич, отдуваясь и утирая платком лицо, отчего-то вспомнил о прохладе мраморных маршей, которыми подымался к Капранову. Платок был большой — как суворовский, что лежит под стеклом в Историческом музее в Москве.
Итоги совещания подводил Капранов. Это был обходительный человек лет пятидесяти, в белоснежной сорочке и безупречном костюме. На его губах блуждала легкая располагающая улыбка, движения были мягкими, но за всем за этим ощущались и воля, и сила.
Кажется, он был немного смущен вторжением Значонка.
— Дорогие товарищи, — сказал Капранов, — мы откровенно обсудили наши дела и снова утомили друг друга цифрами. Цифры, как известно, не поэзия, но в нашем случае они больше поэзии. Прошлый год был тяжелым для сельского хозяйства, этот же обещает… пока обещает, — поправился, улыбнувшись, Капранов, — быть вполне благополучным. С посевной управились в срок, стоит теплынь, и, как по заказу, выпадают дожди. Но мы не вправе забывать, какая ответственность лежит на наших плечах. Кормить страну — дело нешуточное.
— Какие площади отданы под крахмалистые? — подал голос от своей двери Значонок.
— Вы сразу в атаку, Иван Терентьевич, — как большого ребенка, пожурил его Капранов.
Он встал за столом, давая понять, что совещание закончено и что он сам ждет удобного момента отпустить людей.
Пикироваться со Значонком при всех было выше его сил.
— Ни один сорт не может сегодня сравниться с «палачанским» по урожайности, — тихо добавил Капранов. — И в этом наша с вами общая беда, Иван Терентьевич.