— Расчет очень прост. Смотри-ка, — сказал он и размашисто написал на салфетке два столбика цифр. — Наши двести центнеров по питательности равны вашим тремстам шестидесяти.
Тут вновь припорхнула официанточка, предупредительно выхватила из-под руки Кучинского тарелку с холодником. Холодника было заказано всего пол-порции, но за разговором Кучинский не успел с ним управиться.
— Хорошо, что таким макаром не уносят вино, — проворчал он, с сожалением провожая взглядом свою тарелку. — Милая, — окликнул Кучинский официантку, — у вас сегодня отличный холодник… Принесите мне, пожалуйста, еще. На этот раз — полную порцию.
Девушка вспыхнула, поняв свою промашку.
— Что ты со своим мылом делать-то будешь? — спросил Кучинский Дровосека.
— Продам, — с ноткой раздражения ответил Дровосек. — Причем по той же цене, что и ты.
— И куда она пойдет?
— Мне что за дело!
— Ну, Ваня, не клевещи на себя. Чтоб такой хозяин, как ты, да не знал… И ты знаешь, что не только люди, но и свиньи не хотят ее есть.
— Пойдет на переработку…
Кучинский с сомнением покачал головой.
— Вот ты говоришь — Горбунов. На зеркало пеняешь, а рожа крива… У тебя свой крахмальный завод, а картошку сдаешь государству, государственным заводам. Тебе не выгодно ее перерабатывать. Так и живем. И «палачанским» небось свою скотину не кормишь. Иначе откуда у тебя столько мяса?..
— Почему я сею «палачанский»? — рассердился вконец Дровосек. — Потому что сорт районирован. Что дают, то и сею. Но выжимаю все! Кто в республике хоть когда-нибудь получал по пятьсот центнеров с га?..
— Дровосек.
— По пятьсот шестьдесят?.. — не уловил Дровосек иронии в голосе Кучинского.
— Дровосек, — снова сказал Кучинский.
— И вообще, докопается Горохов до твоей самодеятельности — по головке не погладит!
— Сто лет я его имел в виду! — чертыхнулся Кучинский. — У меня все равно урожай будет много выше, чем в среднем по району. Горохов! На горох я язей ловлю! В проводку! — И сделал жест, точно выводил на удочку тяжелую рыбу.
Чайную-ресторан он покидал в настроении испорченном.
— Плащ и шпагу! — сказал Кучинский гардеробщику в синем «хебе», подавая замусоленный картонный номерок на кепку.
— Чего это вы? — озабоченно шепнул гардеробщик.
— А!.. Встретил дурак дурака да и плюнул: эка невидаль!
Дровосек остался за столом один. Стол был, считай что, нетронутый.
Голодный Кучинский забыл, что он голоден.
…У соседей пропикало восемь утра и начали передавать выпуск известий, когда Значонок пришел домой — он был на наряде, сидел в уголочке, слушал, какие команды дают бригадиры механизаторам, рабочим полеводческих бригад института.
— Прелестное утро, — сказал Иван Терентьевич. — Свежо, ясно, целомудренно…
— И ранние прохожие для полноты впечатлений вовсю дымят сигаретами, — вставила Люда.
От Ивана Терентьевича, видать, попахивало табаком, и он виновато, как мальчик перед строгой учительницей, шмыгнул носом.
Из-за курения у него с Людой шла постоянная война.
Потом прошел в ванную, сбросил рубаху и, фыркая, облился по пояс холодной водой.
— Сейчас идут брачные дни меж светом и водою, — сказал он, возвращаясь на кухню. — А ты бранишься.
Иван Терентьевич был в маленькой кухне, как медведь в берлоге. У него вроде бы и глазки уменьшались. С улицы он переобулся в протертые на пальцах шлепанцы. Люда купила для него несколько пар новых, но он никак не хотел расставаться со старыми. Однажды даже вытащил из мусорного ведра, куда их затолкала Люда. В них было много уютнее и спокойнее.
Кофе был готов, сели завтракать. Но все время Ивану Терентьевичу казалось — чего-то не хватает.
— Гм! — хмыкнул он. — А где же наша Танька? — И взглянул на вазу с конфетами.
— Не царапалась, — хватилась и Люда.
Перекусив, Иван Терентьевич позвонил к соседям.
Дверь открыла сама хозяйка.
— Доброе утро. Вы еще не ушли? Где наша Танька? — сказал он, заглядывая через ее плечо. — Или мы на деда обиделись?
— Заболела Танька. Здравствуйте, — пропустила Галина Значонка.
Квартира была тесная, однокомнатная: телевизор, тахта с неубранной постелью для взрослых, детская кровать, в которой лежала, а теперь села Таня, и кровать-качалка, в которой стоял и пускал пузыри карапуз в рубашечке. Голова у него была белая и круглая, как у одуванчика.
«М-да, тесно, — подумал Значонок, как думал всегда, бывая у соседей. — Меня бы еще здесь поставить».