Но оказалось, что это было еще не все. В кабинет вернулась Люда и с отчаянной решимостью объявила:
— Папа! Я выхожу за Шапчица.
— Выходи, — сказал Иван Терентьевич и написал цифру «4». — «В который раз все снова вдруг пошло кувырком», — сказал он себе.
За стенкой слышался ансамбль Джеймса Ласта. Хороший ансамбль, нечего греха таить, но там не было Таньки.
В прихожей зазвонил телефон, и Люда сняла трубку.
— Тебя просит директор института, — сказала она.
— Иван Терентьевич, дорогой, — сказал директор, — не буду спрашивать о здоровье, самочувствии и ваших делах, коль много лет слышу одно и то же «хорошо»… Иван Терентьевич, ни снабженцы, ни я не можем выколотить полиэтилена. Мы задыхаемся без него, вы же знаете…
— Без полиэтилена для горшков под рассаду?
— Да, без полиэтилена под эти чертовы горшки. У вас нет спешных дел в городе? Может, надели бы «костюм со Звездой»? — Директор имел в виду строгий черный костюм, к которому была приколота Звезда Героя Социалистического Труда и который почти не извлекался из шкафа.
— Я и без того еду в город, — буркнул Значонок, застегивая пуговицы старого пиджака.
Он молчал почти всю дорогу. Лишь улыбнулся, когда шофер, неловко пытавшийся растормошить его, рассказал абракадабру.
— Иван Терентьевич, — сказал он, — отгадайте загадку.
— Давай, — покорно согласился Значонок.
— Только слушайте внимательно… Значит, так. Летели две утки… — Шофер помолчал, всматриваясь в дорогу и давая слушателю возможность переварить эту информацию. — Летели две утки, — повторил он. — Сколько стоит килограмм картошки, если у велосипедиста спустила шина?
Иван Терентьевич пожал плечами.
— Ответ таков: зачем мне холодильник, ведь я некурящий. — Шофер засмеялся и искоса взглянул на Значонка. Тот улыбнулся.
— Почем картошка дрова поджарить, — пробормотал он. — Старая — гривенник за кило, молодая — копеек тридцать пять. Остановись, пожалуйста, у какого-нибудь овощного магазина. Зайду взгляну на нее.
В «Садавіне-гародніне» в этот час было много народу — магазин только открылся. Иван Терентьевич выпил стакан томатного сока, прошел вдоль рядов. Редиска, салат, зеленый лук, репчатый, петрушка, укроп, арабский чеснок, свежие огурцы, черешня, привозная капуста, соления… Картошку продавали в самом конце. С авоськами, хозяйственными сумками в очереди стояли несколько человек.
Иван Терентьевич знал, что он здесь найдет. Он точно бы зашел за солью для собственных ран. Вяжите меня — вы покупаете мою картошку…
Он постоял, глядя, как бежит лента транспортера, как сыплется картошка в жестяной короб на весах, стекает по лотку в авоськи. Из мелкого ящика, подставленного под лоток, взял пару оброненных бульбинок, помял их в пальцах, колупнул ногтем, бросил обратно.
— Вот так, — сказал он молоденькой продавщице в хирургических перчатках.
— Что — «так»? — с изумлением взглянула она на него.
— Так они и жили: спали врозь, а дети были. — И пошел к выходу.
А вскоре он поднимался по хоженной им, перехоженной мраморной лестнице. К Капранову идти не хотелось. В одной из приемных на вопрос: «У себя?» — с кивком на сияющую лаком дверь секретарь-машинистка ответила не сразу. И это промедление не ускользнуло от Значонка: значит, колеблется — сказать правду запрещено, а врать академику тоже не дело.
— Евгения Трофимовича нету…
— Скажи, что приехал Значонок.
— Но его нет… вернее, он… он работает над докладом, готовится к приезду министра и велел два часа никого к нему не пускать, — пролепетала секретарша. — И потом, сегодня неприемный день.
На щеках старика разгорелся румянец. Решительно крутнувшись, распахнул дверь, за тамбуром — вторую.
— Докладики! — крикнул он человеку за столом, в глуби кабинета. — Докладики пописываем! А у института горшков нету, несчастного полиэтилена нету!
И ушел, хлопнув дверью. Этого ему показалось мало — вернувшись, хлопнул еще.
Как ни обходил старик капрановский кабинет стороной, столкнулся он с Капрановым в коридоре.
— Иван Терентьевич, дорогой! Здравствуйте! Отчего ко мне не заходите? — пожурил тот Значонка.
— Здравствуй. — Значонок был хмур, как день ненастный.
— Что за дела у вас? Все печетесь о картошке?
— Да, о печеной картошке и жареной. — На лице Значонка билось нетерпение.
— Вы постоянны, Иван Терентьевич… Четверть века я знаю вас, отношения между нами были и дружескими, и натянутыми, — продолжал Капранов, мягко подводя Значонка к стоящему в вестибюле журнальному столику с креслами, — но я всегда искренне, по-хорошему завидовал вашим научным пристрастиям, важности ваших проблем. В них — весь ваш характер. Если угодно, я люблю ваш максимализм.