— Не знаю, не знаю…
— Даст бог, и все переменится с этой картошкой.
Значонок кивнул.
— Переменится с этой, начнется со следующей. А ты четверть века все ждешь, Франц Иосифович, не пошлют ли оттуда нам дождика, — показал Значонок на потолок.
Радушие и расположение, бывшие на лице Капранова, будто слизала корова языком.
— К счастью, спотыкаются лошади порознь, но не всей конюшней, — задумчиво сказал он.
— Спасибо за комплимент. Но тысячу раз и я спотыкался. Хотя, надеюсь, не в принципиальных вещах.
— Конечно…
Своим принципам изменил Галилей. Галилей испугался инквизиции. Галилей отрекся от науки. Галилей никогда не восклицал: «А все-таки она вертится!» — как нам того хотелось бы.
— Я приглашен на помолвку вашей дочери с Шапчицем. Талантливый молодой человек…
— Да, он у нас единственный талант.
Капранов вопросительно взглянул на Ивана Терентьевича.
— Все остальные — гении. Далеко пойдет… побежит рысью этот мальчик, дай только волю. Ему безразлично, в чем преуспевать, лишь бы преуспевать. Как и в селекции, он одинаково был бы хорош и в экологии моря, и в лазерной физике, и в дирижаблестроении. Кстати, о дирижаблях: прости, но я тороплюсь. Надо полагать, что тебя вызовут следом.
— Картошка?
— А что же еще-то! И тут мы о ней говорить пока больше не будем, — Значонок обвел рукою холл. — Поговорим лучше там.
И снова прошлась корова языком, и был теперь Капранов усталый, грустный человек.
— Так что позаботься о машине. — Значонок встал. — Или женка укатила в Вильнюс шить пальто? Впрочем, это здесь неподалеку.
— Все-то вы подтруниваете над бедными людьми, — слабо улыбнулся Капранов. — С Адамовых времен миром скрытно правят жены. Потому-то и мало логики в мире.
— Угу, — кивнул Значонок. — Мы ее часто ломаем. Как палку, через колено.
На уличных часах не было и десяти утра, когда Иван Терентьевич приехал к этому высокому строгому зданию.
Где-то через полчаса из «Волги», подкатившей к подъезду, торопливо вышел и Капранов.
Переместилось заметно солнышко, шофер все волновался, глядя на карету «скорой помощи», часы показывали три, когда Значонок вновь вышел на улицу. По его лицу трудно было судить — с победой ли, с поражением.
Тотчас вышел и Капранов. Устремился в обратную сторону, к своей машине.
Сегодня тот редкий день, когда уже в семь вечера Кучинский был дома. Он собирался ехать на Людину помолвку. У ворот стоял «газик», заправленный, смазанный, протертый. Но ехать не хотелось.
Люда звонила в Чучков несколько раз, пока наконец не поймала Кучинского.
— Юлик? — спросила она.
— Да, Людочка. Что случилось? — Кучинский знал о ее безуспешных звонках от Вали Стельмашонок.
— Можно сказать, что ничего. Как твое самочувствие?
— Все хорошо. Чувствую себя как соловей.
— Я должна сказать… — Люда запнулась, умолкла.
— Где ты там пропала? Люда, отзовись! Ау!..
— Юлик, я выхожу замуж. За Бронислава. Сегодня вечером нечто вроде помолвки. Если тебе не трудно — приезжай, пожалуйста, я очень прошу. И прости меня, грешную. — Она положила трубку.
Все это видела и все как женщина поняла Валя. Ей было жаль председателя, но в то же время…
— Валя, — сказал Кучинский негромко, — мы сможем нарезать у себя цветов?
Теперь цветы, завернутые в бумагу, лежали на переднем сиденье машины.
— Вам пора ехать, — осторожно напомнила Валя. Они сидели на свежевымытом крыльце, и влажные доски приятно холодили ладони.
— Успеется, — нахмурился Кучинский. — Зачем ты говоришь мне «вы»?
— Я не умею по-другому. Я не могу. — Валя застенчиво улыбнулась, поправила тугой узел русых волос на затылке. Она была, как девочка, в белых босоножках и коротком, веселой расцветки платье с белой окантовкой, которое не прикрывало россыпи дробных родинок выше колена, она оделась так, точно бы хотела приворожить его, никуда не отпускать, а если уж отпускать, то ненадолго.
— Я бы не хотел этого замужества сестры, — сказал Кучинский, тщетно пытаясь вернуться к начальному ходу мыслей. — Но она, кажется, на сносях.
Валя промолчала. Да и что она могла здесь сказать?
Она точно бы не хотела его отпускать, а если уж отпускать, то ненадолго, чтоб маялся мужик, спешил обратно, мечтал о мягких руках вокруг шеи и чистом молодом дыхании, когда в распахнутое окно льются ночные запахи яблонь, вишен, укропа, огородной земли, когда у изголовья стоит жизнь, природа.