— Поедем вместе, а? — сам того не ожидая, вдруг предложил Кучинский. — Диму оставим на соседей, кур загоним. Поедем, — теперь уже попросил он.
Дима, куры, полосатый котенок Авдей и сад со скворечником были всей Валиной семьей. А корову держали три двора сообща.
— Я думала об этом, — просто сказала Валя, отрицательно качнув головой.
Кучинский не удивился, что она опередила его, что они могут думать, как думают сейчас, об одном и том же.
И тогда он встал, взял ее за руку, и она легко, послушно пошла за ним к сенному сараю. Но на полпути выдернула руку, прошептала:
— Иди один. Соседи. И Дима где-то здесь… Я приду.
Она вернулась к крыльцу, не в силах унять сердцебиение и чувствуя, как пылает лицо.
Собирались на квартире Шапчица: Иван Терентьевич не пожелал застолья у себя дома.
Когда он пришел, все были в сборе: Капранов, доктор Семенова — собственные ранние и поздние среднекрахмалистые сорта картофеля, Алик — новый сотрудник, новый сосед и старый любитель джаза, еще несколько институтских сослуживцев. Задерживался лишь Кучинский.
По телевидению транслировался футбольный матч, и гости с разной степенью заинтересованности глядели его, сидя на тахте, на приставленных к стенам стульях. Алик устроился в двух шагах от экрана и очень переживал.
Люда и Бронислав выходили в прихожую на звонки, принимали поздравления и возвращались на кухню: зрелище было, будет и хлеб.
— А-ах! — горестно выдохнул стадион, и Алик схватился за голову:
— Промахнулся! Как промахнулся! Как его вывели на удар! Раззява!.. Когда брали в команду, думали, что он золотой. А он оказался рыжим.
— Человек не дотянулся до футбола, — резонно возразила доктор Семенова. — Ему бы чуть-чуть ногу подлиннее.
Капранов поднялся навстречу Значонку, улыбнулся ему.
— Иван Терентьевич, — встал и Алик, — кажется, я нашел тему для диссертации, — сообщил он озабоченно.
— «Картофельные цветы в петлице британского поэта и денди Оскара Уайльда»? — дернул носом Значонок, весело поглядел на Алика.
— Как вы думаете, — мотнул головой Алик, — я защищусь в ближайшие пять лет?
— В ближайшие пять лет, мой мальчик, вы останетесь, вероятно, футбольным болельщиком.
— Вероятно, — подумав, согласился Алик.
Он не обиделся. В его глазах блеснули хитринки. Покамест наука была для него потусторонним миром. Покамест в магазинах женских тканей по-прежнему продавались ситцы самых разнообразных расцветок для дерзких мужских рубашек. Французские клеши от бедра — это вещь.
Алик снова сел истово болеть к телевизору.
Иван Терентьевич огляделся: хоть Шапчиц и жил в его доме, он был здесь впервые. Скользнул взглядом по сдвинутым в центре первой комнаты обеденным столам, собранным, наверное, по соседям, накрытым белыми скатертями, по всей этой сервировке, холодным закускам, бутылкам, задержал свой взгляд на темной потрескавшейся доске с Георгием-победоносцем, пробежал по корешкам книг, что занимали целую стену. Здесь было томов сорок Брокгауза и Ефрона, довоенная Малая Советская Энциклопедия и послевоенная Большая, собрания отечественной и зарубежной классики, разрозненные тома изданий Маркса, Павленкова. Тут было в чем покопаться. На отдельных полках размещалась биологическая литература. Увидел свои книги и вспомнил, что некоторые из них с шутливыми дарственными надписями. Что-то вроде: «Прекрасному ученому Шапчицу от Значонка, тоже прекрасного ученого». А Шапчиц был тогда еще студентом. «Позер, — сказал себе Иван Терентьевич, — метр несчастный, хоть век учись, а дубиной помрешь — и поделом…»
Он раскрыл наугад подшивку «Нивы». Ага, специальный коронационный нумер за девяносто шестой год. Въезд Николаши в первопрестольную столицу. Их величество под балдахином. Их величество изволят приложить к высочайшему манифесту ручку. Пряники, которыми одаривался народ. Расписание тостов за трапезой в Грановитой палате: первый, за рыбой, — за государя, второй, за барашком, — за государыню, за жарким — за здравие императорского двора, за сладким — за духовных особ и всех верноподданных…
— За здоровье молодых! — сказал Капранов, придя Ивану Терентьевичу на выручку: наверное, первый тост был за ним.
Стул по правую от Значонка руку был пустой, его берегли для Юлия. Дальше сидел Капранов. А по левую — Люда в новом темно-вишневом платье, Шапчиц в белой рубашке с широким пестрым галстуком.