— Пожалуйста, сделайте потише, — попросил Значонок Алика. Достал свой «суворовский» платок, вытер лицо, шею: было душновато.
«Итак, дорогие друзья, первый тайм окончился. Перерыв. Команды отправляются на отдых — отдохните, пожалуйста, и вы…»
Алик уменьшил громкость.
— Из анимистических ритуалов, — вернулся к начальному разговору Капранов, — мне более всего нравится оплодотворение на своем поле туземцем женщины.
— Оплодотворение женщины должно вызвать, по ассоциации, и оплодотворение посевов, — кивнул Значонок.
— Да. Но мы несколько отвлеклись, — сказал Капранов. — Дай вам бог, как говорится, в этой пятилетке пятерых с бантиком и пятерых с крантиком!
— Я принесу горячих пельменей, — вспыхнула Люда и опять прошла мимо отца в кухню.
И только тут Иван Терентьевич, этот старый пень, этот большой ребенок, понял, отчего его дочь сшила себе новый гардероб и носит последнее время платья свободного покроя.
— Я люблю людей дела, — сказал как-то враз опьяневший Шапчиц. — Люблю деловитость японца, американца, немца. Наше время требует от людей в первую очередь именно этого качества. Почему даже фашисту, этому проклятому миром убийце, не могла прийти в голову мысль расковырять у своего дома муравейник или разбить за здорово живешь уличный фонарь?
— «Ах, из-за вас, из-за вас, проповедники, вздулись у многих бедняжек передники», — угрюмо вставил Значонок. И это передернуло Люду.
— Папа! — ахнула она.
Все остальные, кажется, пропустили его выпад мимо ушей.
— Если бы я получил мой сорт еще тогда, когда начинал работу над ним, то есть десять лет назад, мне была бы обеспечена республиканская премия, и не меньше…
— Сейчас самое время поговорить о картошке, — иронично заметил Капранов.
— Времена изменились, — упрямо продолжил Шапчиц, — но я не оставил дело незаконченным. Дело, прежде всего дело! — Он поднял рюмку.
Но Люда отобрала ее, налила Брониславу в фужер минеральной.
— За дело и деловитых людей, — с сарказмом поддержал Значонок. — Но не за людей, предпочитающих стрелять по птице сидящей. Уважающий себя охотник сначала хлопнет в ладони, поднимет птицу на крыло и лишь потом стреляет.
Старик вновь задирался, вновь поднял забрало. Как не задирался, быть может, никогда прежде. Точно положил себе сейчас спуску никому не давать.
— Но все же, — не сдавался Шапчиц — эк его повело, определенно захмелел мужичок! — но все же, заслуживает мой сорт хоть одного доброго слова?
— Заслуживает. Дерьмо.
— Иван Терентьевич!.. — примирительно воскликнул Шапчиц.
— Зовите меня просто: «папа».
Люда была грустна: с этого ли начинают новую жизнь? А что же будет дальше?..
— Папа, — в сердцах сказала она, — тебе, ей-богу, шлея под хвост попала.
— Знаю! — буркнул он.
— Оставь ты его, ну, пожалуйста. Ты же видишь — он не отдает отчета своим словам. Подумай, наконец, и обо мне…
— Разве ж я не думаю!.. Я думаю. Я думаю и о нашем бессмертном наследственном веществе… — Иван Терентьевич сердито покосился на живот дочери. — Но у меня не все получается. И так — всю жизнь. Ведь ты и сама все прекрасно знаешь.
Капранов тоже стал молчалив, невесел. В принципе это был добрый человек, хороший муж, отец, внимательный зять, простецкий попутчик в поезде, открытая душа, «свой парень» на ялтинском пляже и в винном погребке Батуми — словом, всегда и всюду, но лишь до той черты, за которой появлялись признаки бездорожья, покрытого голым мокрым льдом. Точно бы взял себе в тихое оправданье мысль, кажется, мелькнувшую где-то у Достоевского, что интеллекту, интеллигентной тонкой душе якобы свойственна гражданская трусость.
Но вот приехал Кучинский. Сказал: «Здравствуйте!» — сел подле Значонка, сказал: «Будьте счастливы», — выпил рюмку, поковырялся вилкой в тарелке.
Не обязательно было знать об отношениях между всеми этими людьми, чтобы догадаться, что здесь произошло. «М-да, — сказал себе Кучинский. — Дед надулся, Люда отпаивает Бронислава кофе — небось ввязался в разговор о картошке. Так что запрягайся, брат».
Но как назло, ни веселая история, ни какой-нибудь задрипанный анекдотец не приходили ему на ум.
Вертелась в голове какая-то дребедень — о том, как вороне где-то бог послал кусочек сыру и тут случилась лиса. «Дудки! — подумала ворона. — Я тебе не крыловская ворона». И сунула сыр под крыло. Сидит, ждет. Но и лиса оказалась не крыловской. «Я ведь чего к тебе бежала, — сказала она, — я ведь чего тебе хотела сказать… Я ведь все о том, что поставят, поставят нынче крест на «палачанском». — «Ах!» — всплеснула крыльями ворона.