Он подошел к Люде, хотел обнять, но она отстранилась.
— Казалось бы, что еще нужно? Семья — есть, правда, слишком современная — остроконфликтная, работа по душе — есть, в доме достаток, под окнами — «Жигули», твоего мужа ценят и уважают. Тылы, так сказать, прочны, живи и радуйся.
Люда молчала.
— Разве я могу отвечать за публикации этих репортеров? — сказал он, кивнув на стопку газет. — Один проныра приписал мне свои слова, все остальные с радостью подхватили… Да, сортом «шапчицкий» заинтересовались на Смоленщине, просит семян Калининград. Но мне и в голову не приходило пожаловаться, что меня якобы не понимают здесь, на родине. Тем более, выводы недавней комиссии — это еще бабушка надвое гадала.
— Тебе, видно, наплевать, что скрывается за этим словом «шапчицкий». Лишь бы имя мелькало.
— Я думаю о моем имени. Репутация в наше время значит многое. И своим уходом ты только подмочишь ее. Через день, два, через неделю, наконец, но ты вернешься — и на твоего Шапчица будут показывать пальцем: «Шапчиц в красном колпаке!..»
— Нет, я не вернусь, Бронислав. Это невозможно.
— Я оставляю селекцию, — вдруг сказал Шапчиц. — Может, на время, может, насовсем.
— Оставляешь дело, без которого жизни не мыслил? — усмехнулась Люда. Подошла к нему, заглянула в глаза. — В твоих голубых глазах нет ничего с е л е к ц и о н н о г о, — печально сказала она. — Поэт читает птичьи следы на мокром песке, а непоэт сочиняет пером. Так и у нас с тобой. Но не это главное… Куда же ты идешь?
— Пока жив твой отец, в селекции картофеля делать нечего. К тому же скорость — сорт в десять лет — это не по мне. Из меня прет энергия, а я должен, как пчела, ползать по цветкам.
— Вольному воля. — Люда захлопнула чемодан.
— Может, все же одумаешься?
— Нет. — И пошла к двери.
— Ты забыла свой инструмент, — холодно сказал Шапчиц, подавая губную помаду с туалетного столика.
Лестничная площадка была в полумраке: свет горел этажом выше. И это было кстати. Стыдясь своего вида, своего чемодана, боясь попасться кому-нибудь на глаза, Люда неслышно спустилась во двор.
В квартире отца светилось окно. Значит, еще не кончил работу. Люда взглянула на окна Шапчица — эти все были освещены. Бронислав зажег всюду свет и, наверное, дал чувствам волю — бегал по комнатам, натыкаясь на мебель. В основном же дом уже спал.
Люда поспешно прошла в глубь двора, за детские горки и песочницы, за беседки, — где-то в черных кустах сирени стояла скамья и надо было собраться с мыслями, с духом, прежде чем идти к отцу.
Люда знала, что разговора с ним никак не избежать. Если даже она дождется, что он ляжет спать, если даст время на то, чтобы он по своему обыкновению поворочался в постели, поминутно задремывая и пробуждаясь и что-то бормоча под нос, пока наконец не уснет, проскользнуть незамеченной ей не удастся. Сон у старика был чуткий. А объясняться не хотелось. Тем более сейчас.
Люда зябко повела плечами, отыскала скамью, поджала ноги, насколько это было возможно, накрыла их полами плаща — скамья была невысокая, удобная, застегнула плащ наглухо.
Ждать пяти утра, пока отец не соберется в поле? А потом что?..
В древнем Египте жрецы молились ночь напролет, во вселенской скорби упрашивали богов вернуть людям солнце. Подсознательно жрецы понимали, что солнце все равно взойдет поутру. Понимали, но не хотели себе в этом сознаться.
Нечто похожее случалось последнее время и с ней. Она совсем потеряла голову. Полгода она прожила одними эмоциями. Крадучись, бегала из своего подъезда в соседний, и все видели это, кроме отца.
Но разве ж я не вправе, разве ж я совсем не вправе?.. И почему жизнь без оглядки предосудительна вчистую?..
В душе ее, в мыслях был какой-то сумбур. Но она знала, что скажет отец. Едва она щелкнет замком, как он выйдет в прихожую, в мятой ночной пижаме и старых шлепанцах, простоволосый, большой, очень домашний, теплый. И — прямолинейный.
«Я так и знал», — скажет он хмуро, скользнув взглядом по чемодану и испытующе поглядев ей в лицо.
«Что ты знал, папа?» — пролепечет она.
«Погоди, не раздевайся, — упредит он ее. — Присядь на минуту в кресло… Мне, в общем-то, не часто выпадал случай быть недовольным тобою… — Так, может быть, скажет он потом. — Но однажды — ты помнишь? — ты явилась домой босиком, в одном платьице: завела цыганку в первое попавшееся парадное, сняла с себя комбинашку, сбросила туфли — поделилась с сестрой… Взбалмошность, напускная экзальтация — эта юношеская болезнь коснулась в свое время и тебя».