Было похоже, что и Светланка позабыла о десятилетии. Впрочем, по части всяких праздников, юбилеев, поздравительных телеграмм и открыток она сразу же положилась на Алексея, этакая безалаберная деваха!
— Назло чертям сегодня будем кутить! — сказал он.
Светланка улыбнулась, теперь, конечно, и она все вспомнила, провела рукою по его голове. Она так и осталась застенчивой на ласку и уж тем более на разные т а к и е слова. Но был коньяк, было венгерское, она раскраснелась и потащила спать.
Она зашла в ванную, а Алексей, прежде чем выключить телевизор, машинально пробежал по каналам и нарвался на рев трибун и мечущуюся в панике шайбу.
Сказав, мол, сейчас приду, узнаю только счет, он остался у телевизора и просидел минут десять — пятнадцать, до конца игры.
Он неслышно вошел в спальню, лег, не зажигая света, возле Светланки, она успокоительно обняла его, прошептала сонным голосом:
— А я ждала, и я уснула…
— Проснись, ну проснись же, моя девочка, — легонько трепал он ее по щекам, пока окончательно не разбудил.
Но проснулся и телефон, подло заверещал в прихожей.
— Я скажу, что тебя еще нет, — решительно сказала Светланка. — Я скажу, что ты еще не приехал… Я мигом!..
И не успел Алексей возразить, как она побежала в прихожую. Алексей пошел следом.
— А-а, это ты, Варвара, — в сердцах протянула Светланка. — Ты б взглянула на часы, прежде чем звонить. Врываешься без спросу, а в постели чужой мужик.
— Светка! — жарко воскликнула Варвара Толстенная, ее и пушкой не прошибешь. Она орала так, что Алексей все слышал. — Ты хотела сапожки? Хотела! Дрыхнешь себе, а я бегай, хлопочи, ублажай!.. Короче, все устроила, черные, на собачьем меху, восемьдесят пять рэ, югославские…
Ну и так далее.
Поскольку Светланка проявила определенный интерес к беседе и беседа стала развиваться по законам, которых Алексею понять не дано, он ушел в спальню, оставив двери открытыми, лег и начал перебирать эпизоды из увиденной игры. Как переключил телевизор, как к нему ворвался стадион, как вдруг увидел множество коленей зрителей первого ряда, возле которых непонятно почему копошился хоккеист. «Шаталов перебросил Шадрина через борт, — пояснил комментатор. — Но атаковал он по всем правилам хоккейного искусства…» Вспомнил заброшенные шайбы, удаления: «Репнев, очевидно, сказал судьям что-то неудачное и вот, пожалуйста, наказан десятиминутным штрафом…»
Потом уснул, довспоминался…
Да, но что же Николай Герасимович, о чем он там бубнит? Разоткровенничался перед случайным человеком, не часто, что ли, выпадает случай?.. Судя по всему, держит его старуха в рукавичках во ежовеньких. Да и не только она. И остальные, наверно, домочадцы. И разные обстоятельства. И сегодня у него, как первый день свободы.
Конечно, надо было прилепить бумагу к воротам, ждать возвращения жены из больницы. Зачем ему все эти напрасные волнения, эти чижики, на которых приготовлены искусные силки? Позади уже жизнь, в которой всяко бывало — рассказать писателю, книгу бы написал, ничего не выдумывая, и люди плакали бы.
Родился и вырос Николай Герасимович далеко от здешних мест, в Поволжье. Отец был выходец из Льговского уезда Курской губернии, простой крестьянин, переехавший в молодости на непаханые средневолжские земли, где обжился со временем, построился, завел овец, коров, лошадей, родил восьмерых детей и оставил навечно свое имя оврагу, по пологому склону которого, по границе с орешником, прогнал в ковылях первую борозду — «Филиппова балка». Николай Герасимович был пятым ребенком в семье, перед революцией ему исполнилось десять лет.
Помнит: красное солнце закатывается за далекие холмы, степная дорога, на два пальца покрытая теплой пылью, перепела в пшеницах, в передке арбы отец, правящий лошадью, а по сторонам, свесив босые ноги к земле и держа кверху косы, как хоругви, мать, братья и сам Коленька. Возвращаются с сеножати, хороший день позади, отец и мать поют — у них были прекрасные голоса, мать пела в церкви, — и они, ребятишки, подпевают. «Гремит звонок насчет поверки — Ланцов задумал убежать…»
Пустые жбанки, в которых брали с собою окрошку: квас с отварной рыбой — судаком, сазаном или лещом, с картошкой, луком, круто посоленный, сдобренный желтыми огуречными цветками для запаха — пустоцветами или молодыми огурцами…
Чугунок каши — пшенной, конечно, — покрывшейся бурой пенкой. Мать делит пенку между детьми, чтоб волков не боялись… Бывал, понятно, и знаменитый суп рататуй. Какая там кулинария — лишь бы дети не были голодны.