— Нормально, — с удивленьем обернулась Надюша. Глаза ее широко распахнулись, стали ужасно невинными. И, может, оттого, что стали они у ж а с н о невинными, в них мелькнули плутовские искорки. — Я же говорила: в морковку залез. Вместе с Бабаком.
— Ну да, конечно, — улыбнулся Иевлев. Пожалуй, Надюша дурачила в равной мере как его, так и себя.
Все верно, старик, все верно, все идет своим чередом. Вон когда еще было замечено — все случается так, как и должно случаться, если даже наоборот.
Иевлев обнял девочку за плечи и коснулся губами двух счастливых ее макушек, которые были заметны, правда, лишь при очень короткой стрижке.
Белочка
Сколько ни приходилось ему летать самолетом, он всегда старался сесть у окна. Чтоб отмечать про себя, что вот этот бег машины — лишь маневр по взлетному полю, бег понарошку, а этот, после разворота и минутной стоянки, при которой из двигателей вырываются бешеные потоки горячего зримого воздуха и неописуемое отчаянье охватывает травы, растущие близ бетонной полосы, — этот уже всерьез. Бег трусцой, так сказать, и бег олимпийского чемпиона на стометровке. Он садился у окна, чтоб видеть, как с последним, уже едва ощутимым толчком машина отрывается от земли, как следом убираются шасси, а здание аэропорта косо уходит в сторону.
Собственно, первые минуты полета волнуют каждого, но с набором высоты интерес обычно утрачивается. А поскольку он и на четырех, и на семи тысячах метров все равно липнул к окну, то считал себя вправе занимать места получше.
Город, который он оставил, лежал у самой границы, и сейчас, возможно, в иллюминатор почти в равной мере была видна как наша земля, так и польская. Все покоилось в сизых вечерних сумерках — и осенние леса, и воды осенние. Слабо мерцали редкие, какие-то абстрактные огни — казалось, что за ними не может быть ни миски горячей бульбы, ни чарки доброй горелки, казалось, что не перебрехиваются на хуторах собаки, не пахнет антоновкой и грибами.
Наконец пробили высокие облака и сбоку вывернулся жиденький месячишко. Здесь было немного светлее и, странное дело, покойней, надежней. Самолет пошел над облаками, в сотне метров от них, а может, и ближе, и простирались они, как заснеженная холмистая равнина где-нибудь в глуби Антарктики, извечно безмолвная и неизменная. Когда же случались разрывы и открывалась вдруг остывающая в синей мгле земля, чуть-чуть ёкало сердце. Смешно это, конечно, но ведь подобное чувство знакомо и летчикам.
Он оторвался от окна, окинул взглядом салон, покосился на своего соседа. Тот давно уже уморительно-серьезно посапывал, бросив под ноги дорожный портфель, где были, по всей вероятности, какие-нибудь командировочные бумажки, акты-рекламации, обмылок да электрическая бритва. А ведь в аэропорту был говорлив и суетлив, бегал по начальству, чтоб поменять билет на следующий рейс — следующим рейсом летели две смазливые девчонки, и он все токовал возле них. «Хлебнул, видать, хорек на дорогу лишнего…»
Он вновь прижался лбом к холодному стеклу, стал глядеть на облака, на бедный этот месячишко в фиолетово-пустынных небесах, с грустью и радостью вспоминая о последних своих поездках, сумбурно, с пятого на десятое, и потом тряхнул головой — нет-нет, лучше по порядку, так больше будет радости и больше грусти, торопиться нам некуда, впереди целый час полета. Так как же все было?..
В первый раз он приезжал сюда по делам еще зимой. Зима была гнилая, почти непрестанно дули сырые балтийские ветры, и снег не задерживался даже в лощинах. Но в день его приезда лег желанный мороз, и разопревшая на бульварах прошлогодняя трава стала ломкой, а черные тротуары отозвались веселым звоном под каблуками прохожих. В гостиничное окно с седьмого этажа стали видны ближние и дальние городские постройки, из молочно-серой мглы на розовых парусах вышли Фарный и Бернардинский костелы, высотное административное здание, Старый замок — бывшая резиденция короля Батория. Под светозарным небом угадывался рисунок милых улочек древнего города. Горизонт оказался заставленным фабричными трубами.
И вот тут к нему позвонили — он не успел еще даже освоиться в номере, умыться и поменять сорочку.
— Скажите, пожалуйста, сколько времени? — сказал женский голос.
— Что? — опешил он от неожиданности.
— Сколько времени?..
— А-а… Скоро три.
От него чего-то ожидали там, на другом конце провода. Впрочем, все было ясно как божий день. Но он не хотел ни командировочного кобеляжа, ни невинной трепотни. И без того было тошно.