— Ну, покедова? — спросил он без игривости в голосе. И положил трубку.
Он представил, как позвонившая к нему девчонка перебирает сейчас все известные ей телефоны гостиницы — ведь пришли уже утренние самолеты и московский поезд, — как задает томным голосом глупенький свой вопрос, втайне сердится и надувает губы, пока не сыщет в конце концов часовых дел мастера.
Вероятно, что-то у нее там не получалось, потому что спустя час-полтора в номере снова раздался звонок. Она молчала, молчал и он, зная, кто это звонит.
— Скучно? — сочувственно произнес он наконец, прикуривая сигарету.
— Скучно, — честно призналась она.
— А до вечера еще так далеко?
— Далеко… — вздохнула она, но в ее голосе уловилось вдруг оживление.
— Что же мне, милая, с тобою делать? Нет, видит бог, — нечего.
Он достал сигарету, подошел к окну и стал глядеть, как рабочие ресторана при гостинице разгружали во дворе автофургон с мерзлыми бараньими тушами, а дородная мадам, выйдя с непокрытой головою на крыльцо и придерживая рукою кончики белого халата на высокой груди, пыталась в чем-то объясниться с ними.
Вечером он ужинал в компании местных своих коллег в ресторане. Заказали обильный стол, с хорошим коньяком («О, это настоящая проза!..») и фирменными блюдами, сели в уголке, и все располагало к неторопливому времяпрепровождению. Но огромный этот зал оказался тесным для оркестра, и вскоре он отказался от всяких попыток поддерживать застольный разговор, чтоб вконец не охрипнуть. Слушал вполуха друзей, глядел на танцующих, среди которых, наверное, была и давешняя, стучавшаяся к нему девчонка, лениво пытался угадать ее, что было решительно невозможно да и ни к чему. В танце жили самые современные вызывающие ритмы и сумасшедшая экспрессия, но не было лирики и интимности. Скорее, это была эстрада, стадион. Он слушал друзей и глядел на танцующих, а думал о доме, о дурацких раздорах с женою и знал, что непременно сегодня же позвонит ей, нельзя же заниматься злой чепухою на расстоянии, ниспошлет же когда-нибудь небо раскаянье глупым душам, хотя давал себе зарок не звонить, кануть хотя бы на неделю в безвестность.
— Загрустил ты что-то у нас, — коснулся его руки товарищ. — Станцевал бы, что ли. — И кивнул на зал. — Это нам, старикам… — И развел руками, показывая, что все у них тут в сорок лет позади — и любовь, и молодость, и беспечные интрижки.
Но он пошел в гостиничный холл, где было почтовое отделение, купил талончик на междугородный разговор. А немного погодя распрощался со своими хозяевами, поднялся на лифте в номер и связался по телефону с домом.
Но и полслова теплого не услышал. С милым рай и в шалаше — это было уже не про него.
Включил настольную лампу, погасил верхний свет, сел в мягкое кресло и вдруг почувствовал: будет третий звонок — и он не выдержит. И перед победой, и перед преступлением всегда шли к женщине.
Третьего звонка, конечно же, не последовало…
Это было зимой, а теперь пришла осень, обворожительный конец сентября. И завтра, в субботний день, можно будет уехать в леса, поискать рыжики в мокрой траве, и ничто не помешает мыслям твоим.
Грибов нынче мало, — неурожайный вышел нынче год. Даже встреча с простушкой сыроежкой — праздник. Впрочем, поздняя сыроежка плотна и упруга, она багряна, как тревожное, на ветер, солнце. Лист потек с дерева, и, может статься, выбравшись из чащи, ты обнаружишь в своей корзине больше золотистых и красных листьев, чем грибов. И все, все подсвечено мягким светом берез и осин, вплоть до насупленных долгомошников, а старые просеки и опушки, где калина, черемуха и шиповник, где десятки видов лиственных кустарников и деревьев, — что о них говорить…
Завтра можно будет пуститься в путь глухой дорогою, ничуть не заботясь, куда она выведет. Ни влажная ветка, ни влажный сучок не щелкнут под ногой. И непременно окажешься у ручья, найдешь поваленную ольху, сядешь над темной водою. У воды да у костра время идет неспешно, но оно не в тягость, — и никто никогда не осудит тебя за безделие.
Полкорзины разных грибов, проворные корольки, сырые листья лозы, пряные запахи осени — вот и довольно…
И еще, для него это главное, — природа оставит наедине с воспоминаниями о Белочке.
Она пришла вчера в обществе давнего его приятеля, высокая тридцатилетняя женщина, одетая в теплый грубошерстный свитер и короткую кожаную юбку. И уже в прихожей, вспоминал он, да, именно в прихожей, где было даже не очень-то светло, знакомясь с нею, я обратил внимание, что в ее близоруких темных глазах удивительно уживаются и энергия, и усталость.
Что поделать, если это действительно так — по глазам нам и дано судить о человеке прежде всего. Но мы слишком часто заняты собою или попросту равнодушны.