Потянулись леса. Деревни располагались здесь далеко друг от друга. Лес был старый и прохладный. Захотелось напиться из блеснувшего у дороги ручья. Снять обувь и постоять на зеленой траве.
Иван Терентьевич достал из кармана пиджака сигнальный экземпляр «Хроники еловых лесов в декабре», которую писал зимой прошлого года в отпуске. Он вез показать ее Юлику. Запах типографской краски был стойким. Иван Терентьевич перелистал «Хронику», с удовольствием вспоминая работу над ней и думая, что в нынешней его поездке есть нечто от того, чем он был жив в единственном, по сути, за всю жизнь отпуске. Ему было легко и просторно. Он ехал не в служебной машине, а в маленьком, домашнего вида автобусе. Он давно так не ездил.
Еще много лет назад Иван Терентьевич получил право на бесплатные путевки и бесплатный проезд к «месту отдыха», но от всяких предложений относительно этих бесплатных благ отмахивался с глубокой душевной неловкостью. Больше того, за делами не брал отпуска вообще. То есть приказы по институту были — нельзя же нарушать букву КЗоТа, — приказы были, но они не касались ни его занятий в лабораториях, ни его семинаров, ни тем более работы в поле. Шел в поле в пять утра по росе — вот и весь отдых.
И вот вдруг решил поехать в леса. Пятого декабря использовал право на труд, а шестого выехал.
Иван Терентьевич не только не сожалел тогда, что поддался на Людины уговоры и поехал в дом отдыха, но и радовался нежданной затерянности в пространстве зимних лесов. Это было первое отлучение от каждодневных дел.
А начинались большие хвойные леса прямо за речкой. Наизволок в них уходила давно не езженная дорога. В полукилометре от дороги и в километре от опушки стоял сине-голубой дом отдыха.
Накануне приезда Ивана Терентьевича ветер сломал ель у заколоченного на зиму флигеля, а третьего дня сорвал беличье гайно. Несколько вечеров кряду не было ни электричества, ни телефонной связи с миром.
Ветер сменялся морозами, а морозы — ветром, и казалось, что послабление в погоде уже невозможно.
Земля была черна, и все вокруг — безжизненно; лишь в дальних чащах изредка удавалось застать за работой поползней и корольков да к столовой в обеденный час прилетали сойки — они молчаливо рассаживались на ветках ожидая, когда кто-нибудь покрошит на крыльце хлеба.
В довершение всего однажды загулял истопник — и загулял ветер по дому, деревянный дом мгновенно остыл, наполнился вдруг гулкими шагами и скрипом половиц, точно и он промерз насквозь.
Немногочисленные его обитатели, в основном люди пенсионного возраста, обычно коротали время в уютном холле на втором этаже. Здесь были мягкие ковровые дорожки, на стенке мерно стучали часы, и сквозь свист разбойничьего ветра можно было разобрать, как тяжелый стон шел лесом. В такие погоды хорошо говорилось о старых новостях, о здоровье — ведь у каждого было сердце, печень. Такие погоды вызывали досаду, но приносили и умиротворенье, потому что позволяли толковать о досужих пустяках вдоволь.
Времяпрепровождению в холле Иван Терентьевич предпочитал бесприютные эти леса в начале зимы, это стылое запустение в природе. Днями он пропадал в долгомошниках и борах, ходил заросшими черным подлеском просеками, ничуть не заботясь об ориентирах, о бесхлопотном возвращении обратно. И всякий раз неизменно плутал.
А по вечерам уходил в свою комнату, пододвигал к изголовью настольную лампу или свечу в граненом стакане, если не было света, забирался под одеяло и, подложив какой-нибудь плотный журнал, писал «Хронику еловых лесов». На ночь он читал по стихотворению Фета.
Наутро же, достав сигарету и пробормотав: «Ну что ты там сморозил об этих морозах?..» — пробегал глазами последние записи, докуривая сигарету, наслаждаясь теплом, которое хранила постель, торопливо одевался, торопливо завтракал, поднимал воротник пальто и вновь отправлялся в леса.
Конечно, он так же, как и те старички, что собирались в дремотном холле, привез сюда многое из того, чем жил прежде: от себя-то куда же денешься? Когда не было полевых работ, он начинал свой день дома с романса «Гори, гори, моя звезда», который негромко пел, подыгрывая себе на гитаре. И лишь потом брался за рукописи. Рукописи, как правило, были залиты кофе. Значонок добродушно чертыхался, оправдывался невесть перед кем: «Ничего, что Гек был разиня — зато Гек умел петь песни».
Здесь же, в лесах, не было черного кофе, как не было гитары и снисходительной к его чудачествам дочери. Здесь были уставшие от холода и затяжных ветров деревья, и, медленно шагая меж ними, он все равно перебирал гениальные строфы.