Так и шел Бориска, думал, по сторонам поглядывал.
В стороне от дороги, за огородами, зачернела избами деревня. Над драночными крышами стлался белесый печной дым. Ветерок доносил запахи печеного да жареного. «Ну, видать, здесь хорошо живут», — подумал Бориска, услыхав к тому же обрывки песен и веселый гогот. Не успел помор пройти еще несколько шагов, как шум превратился в страшный грохот. Навстречу ему вывернулись из-за пригорка легкие повозки, в которых кривлялись и приплясывали, свистели и орали на разные голоса ряженые с вымазанными сажей лицами, в масках, в тряпичной пестрой одежде, с хвостами и гребнями. Для большего шуму били в сковородки, горшки, печные заслонки, листы железа, жаровни, казаны… Гром стоял — хоть уши затыкай. «Оженили кого-то, догадался Бориска, — гости на горячие едут». Он посторонился, пропуская повозки, но тут чьи-то длинные руки подхватили его, и не успел он глазом моргнуть, как очутился среди ряженых. Кто-то провел по его лицу перепачканной в саже ладонью, а в руки ему сунули палку, горшок.
— Давай, Бориска, бей, не жалей! — пробасил один верзила, черный, как арап. — Не узнаешь? — и он загоготал, показывая белые зубищи.
Бориска силился вспомнить, где слышал этот медвежий голос…
— Да я же Самко! Васильев я! — гаркнул «арап» и треснул ручищей, словно оглоблей, по Борискиному плечу.
— Самко! Тьфу ты леший!
Оба начали ударять друг друга по плечам, стучать кулаками в груди.
— Вот так-так! Кой шут занес тебя в нашу волость? — орал Самко.
— Да вот занес шут. — Рассказывать о своих злоключениях не хотелось, и Бориска поспешил сменить разговор. — Горячие у вас, что ли?
— Они, Бориска! Женили тут одного. Давай с нами. А не захочешь, все одно не отпущу.
Голод не тетка. Забыл Бориска, когда ел в последний раз, а тут угощенье подворачивается — дурак откажется.
— Я согласный.
С шумом, с гамом, до полусмерти перепугав скотину, вкатили в деревню, попрыгали с повозок, побежали кто смотреть, как молодые будут из бани выходить, кто домой переодеваться.
— Входи, входи, не робей, — Самко подтолкнул Бориску в спину, сам, согнувшись, полез в низкий дверной проем, как в берлогу.
Изба у Самко дряхлая, одним углом в землю ушла. Черные стены обвиты хмелем. В окошечках волоковых бычьи пузыри, как бельма. Однако имелись грабли, лопаты, сани водовозные новые, ладно сработанные. Изба состояла из сеней и полутемной горницы. Справа — белая печь с намалеванными яркими петухами, слева, под лавкой, — аккуратно свернутая упряжь, корзины и короба. Бабий кут — стряпной угол — отгорожен от горницы расписными досками. В красном углу в свете лампадки — образа богоматери и соловецких чудотворцев, все иконы древних писем.
С печи свесилась седая старушечья голова:
— Позабавились-то как?
— Добро, мама. Едва горшки не побили.
— Надо было, надо было… Бывало, как я замуж выходила, так у суседей-то — андели! — сколь горшков переколотили на горячих-то. Горшки бить к счастью…
Самко рылся под лавкой, передвигая короба, звенел какими-то железками.
— И много ты его видала, счастья-то? — спросил он, не разгибаясь.
— Да уж какое было, все мое… Тебе бы тож надо ожениться. Больно хочется на внучат поглядеть, покуда жива еще.
— Поспею нищих-то наплодить, — Самко выволок из-под лавки малый короб, достал оттуда полотенце, бросил Бориске: — Держи, сейчас умоемся.
Затем на свет появились два серых азяма, цветные кушаки и две шапки.
— На себя наденем. Негоже в драной одеже по гостям ходить.
— Это что за молодец, откель взялся? — спросила старуха. — Гляжу я, будто не из наших.
— Приятель мой, — сказал Самко, задвигая короб под лавку. — Ты, мама, лежи пока. Нюрка придет, щей разогреет, поедите.
— На блины, значит?
— Не каждый день едим.
— И то верно. У Митьки-то у Звягина в дому достаток. Ему блинами попотчевать — плево дело.
— Да уж оно так, — вздохнул Самко. — Ну, мы пойдем. Без Нюрки с печи не слезай.
Умывшись в сенях, они расчесали кудри, надели азямы, подпоясались и отправились на горячие, на почетный обед, который молодые устраивают для родителей невесты.
Возле большой пятистенной избы Митьки Звягина, старосты промысловиков, собралась густая толпа, однако пускали не всех. Те, кому хода в избу не было, точили лясы, балагурили беспечно, будто им и дела нет до происходящего. Ребятишки шныряли в толпе, не обращая внимания на толчки, тычки и подзатыльники. С ними, заклубив хвосты, носились раскосые промысловые лайки.