Скинув тулуп, Бориска стал бросать в закопченное устье привезенные из кострища длинные березовые поленья. Разбрасывал с толком, так, чтобы они легли по всему печному поду. Пламя сначала съежилось, потом, словно опомнившись, алчно охватило поленья, с гулом выросло, начало лизать обширный црен с соляным раствором. В црене клокотала и пенилась морская вода, которая подавалась через деревянные трубы из отстойных колодцев.
Покончив с дровами и поколотив длинной кочергой пылающие головни, Бориска выпрямился, окинул взглядом сарай.
Вдоль стен стояли лари, плотно сбитые железными обхватами, в ларях еще раз отстаивался раствор из колодцев.
Добра была солью губа Колежма, до пятнадцати пудов добывали за одну варю.
Собранная из црена соль сушилась на сугребах — долгих полатях, пристроенных вдоль стен и над печью, потом ее, высушенную, уносили в амбары.
Со следующим возом можно было не торопиться. Бориска развернул лошадку, пустил ее мелкой рысцой к берегу. Упав на ходу в сани, он вытащил из-за пазухи краюху хлеба с куском лосятины. Медленно жуя, призадумался Бориска…
Возвратившись из Москвы, Бориска, помня совет отца Никанора, велел Милке собирать Степушку. На другой же день простившись с Денисовым, они втроем ушли в Колежму. Милка все поняла и покорно последовала за Бориской. «А, знаешь, это даже лучше — по свету-то бродить, — сказала она, — чего только не увидишь, кого только не услышишь. Да еще страшно отпускать тебя одного на долгое время: кто знает, что может случиться…»
И вот уж второй год пошел, как работает он на Колежемской солеварне.
Усолье было не из последних. Варку соли останавливали весной, а сызнова начинали под осень: по весне-то вода была мутной и опресненной, кроме ила да песка ничего не выпаришь. В усолье стояло восемь цренов: четыре из них были монастырскими, другие — за крестьянами на оброке. Из моря вода поступала по трубам в колодец и там отстаивалась, а уж из колодца шла по цренам.
Хозяйство монастырское в усолье было поставлено нехудо и походило на маленькую обитель. Во дворе церквушка со звонницей, монастырские хоромы, поварня, хлебный и товарный амбары, баня, погреба. Работные люди жили в людской избе, приказчик же с келарем, дьячком и слугами — в братской келье, большой пятистенной избе с обширным подклетом.
Когда Бориска впервые предстал перед приказчиком усолья Дмитрием Сувотипым, тот оглядел помора с ног до головы подслеповатыми глазами и покачал головой, увидев перевязанные везивом сапоги. Показывая на них пальцем, он сказал дьячку:
— Лазарко, передай-ко келарю, пущай детине сапоги выдаст да валенки. А в тетрадь-то запиши, запиши: «На покрут в соль». Стало быть, из жалованья вычтешь.
Дьячок, хилый мужик с плутоватым взглядом, ущипнул себя за жидкую бороденку:
— Будем писать порядную?
Сувотин покрутил пальцами на животе.
— В каком деле горазд, детинушка?
— От работы ни от какой не бегал, а твердо знаю плотницкое дело, корабельное…
— Плотницкое — это добро, — приказчик расцепил пальцы, послюнявил один, полистал толстую тетрадь с мятыми страницами. — Плотницкое, говоришь… Во! Пойдешь в дружину к Нилу Стефанову лес рубить. Пиши, Лазарко, порядную.
— Дровенщиком? — недоумевая, спросил Бориска. — Какая же это плотницкая работа?
Сувотин строго поглядел на него:
— Я тебя, детина, не пытаю, кто ты, да откуда, да почто в тутошних краях работу ищешь. В Новгород посылать к расспросным речам тоже не стану. Однако помни, воровства или татьбы не прощу: Как тя звать?
— Бориска Софронов сын Степанов, вольной человек.
— Ишь ты, вольной… Пиши, Лазарко, порядную на молодца.
Поглядев перо на свет, дьячок снял с него невидимую соринку, почистил жало о волосы.
— Готов, отец Димитрей.
— Пиши: «Се яз, вольной человек Бориско Софронов сын Степанов, дал есми на себя порядную запись государю нашему Соловецкой обители архимандриту Илье и всем соборным старцам в том, что порядился в дровенщики за архимандрита Илью на три года впредь и взял яз, Бориско Софронов сын Степанов, у государя своего, у отца настоятеля, подмоги пару сапог, да пару валенок, да тулуп бараний. И мне, Бориске, по сей порядной записи, жити в дровенщиках тихо и кротко, и, те лета выжив, могу пойти, куда похочу, коли не станет за мной какого долгу. А коли долгу будет, яз должен его вернуть. А не похочу яз, Бориско Софронов сын Степанов, в дровенщиках быти, то мне оставить в свое место дровенщика лучше себя, кто монастырю люб, да и то, егда долгу за себя не иму. Да в том яз, Бориско Софронов сын Степанов, на себя порядную и запись дал».