Мы просидели на кухне аж до пяти утра. Время, отчётливо видимое на табло кухонной плиты (цифры светились красным светом), будто замерло — разговоры текли плавно, смешиваясь с ночным воздухом и тихим шумом города. Где‑то вдалеке проехала машина, раздался смех запоздалых гуляк, а потом всё снова стихло.
Перед тем как пойти спать, Остап проводил Дена до двери. Они о чём‑то тихо переговаривались в коридоре, и я уловила лишь обрывки фраз: «…завтра созвонимся… не переживай…».
Малыш к тому моменту уже настолько устал, что едва держался на ногах. Он бормотал что‑то невнятное, то и дело зевал, глаза его слипались. Остап бережно уложил его в кровать, подоткнул одеяло, проверил, чтобы подушка была в нужном положении. Всё это он делал без лишних слов, но с такой заботой, что у меня сжалось сердце.
Когда Малыш уснул, Остап тихо вышел из спальни. Мы тоже отправились спать. В голове крутились образы: свет кафе, напряжённый взгляд Остапа, смех Дена, огни города за окном. И где‑то на краю сознания теплилась мысль: этот вечер, такой хаотичный и насыщенный, оставил после себя не только усталость, но и странное чувство — будто я прикоснулась к чему‑то важному, к истории, которая ещё только начинается.
Первый шаг к доверию
— Чего встала? — улыбнулся Остап, и в приглушённом свете ночника его глаза блеснули неожиданно тепло. — Проходи.
Я робко переступила порог, ощущая, как холодок пробежал по спине. Комната утопала в полумраке — лишь тусклый свет ночника бросал дрожащие блики на стены, выхватывая из темноты очертания мебели. Тяжёлый дубовый стол у окна был завален бумагами, исписанными стремительным почерком; на краю лежала раскрытая книга с загнутыми страницами, будто её бросили в спешке. Рядом притулился старый кожаный диван, потрёпанный, но уютный — на нём валялась небрежно брошенная подушка с вышитой монограммой. В углу темнел массивный шкаф с полуоткрытой дверцей, из‑за которой виднелись корешки книг и какие‑то папки.
Воздух был пропитан терпким запахом табака и чего‑то сладковатого, будто здесь недавно жгли ароматические палочки. Я невольно вдохнула глубже, пытаясь уловить этот загадочный аромат, который смешивался с запахом мужского парфюма — древесного, с лёгкой ноткой цитруса. Этот запах будто обволакивал, заставляя сердце биться чаще.
Остап развалился на кровати, словно хозяин положения. Его поза — расслабленная, чуть вызывающая — выдавала уверенность, которой мне так не хватало. Он вовсе не выглядел пьяным: движения чёткие, взгляд ясный, хоть и холодный. В его глазах читалась какая‑то тайна, которая притягивала и одновременно пугала меня. Я вдруг осознала, что не знаю о нём почти ничего, кроме того, что слышала от других, и это осознание заставило моё дыхание сбиваться.
Он неспешно поднялся, стянул через голову футболку. Я невольно задержала дыхание: на широкой спине, перевитой мышцами, раскинулась татуировка. В сумраке сложно было разобрать детали — то ли извивающаяся змея, то ли крылатый дракон, чьи чешуйчатые изгибы терялись в тени. Рисунок казался живым, будто вот‑вот шевельнётся. При ближайшем рассмотрении я заметила тонкие линии, образующие сложный узор вокруг основного изображения — возможно, символы или руны, значение которых было мне неизвестно.
— Красивое тату, — выдохнула я, сама не ожидая, что решусь заговорить. Голос прозвучал тише, чем я планировала, словно боясь нарушить хрупкую атмосферу.
Остап медленно повернулся, и в его глазах мелькнуло что‑то неуловимое — то ли удивление, то ли тень старой боли. Он провёл рукой по рисунку, словно проверяя, на месте ли он, и на мгновение его лицо стало почти уязвимым.
— Она очень многое значит для меня, — произнёс он тихо, почти шёпотом. В голосе звучала непривычная для него грусть, словно эта татуировка хранила историю, которую он не решался рассказать. Его пальцы слегка дрогнули, прежде чем он опустил руку.
Тишина затянулась. Я чувствовала, как краснеют щёки, и отчаянно искала, куда пристроить взгляд. Взгляд невольно скользнул по полке с фотографиями в простых деревянных рамках — на одной из них Остап был совсем юным, рядом с мужчиной, чьё лицо показалось мне знакомым. Я хотела спросить, но не решилась.
— Ну а ты чего не раздеваешься? — вдруг усмехнулся он, нарушая неловкое молчание. Его тон был лёгким, почти игривым, но в глазах читалось что‑то более серьёзное — будто он проверял меня, ждал реакции. Он слегка наклонил голову, и свет ночника выхватил линию его скулы, делая черты лица ещё более резкими.