— Может, и не это! Но мы обязаны искать новые пути. Ты говоришь, в том спектакле на сцену в конце начали выбегать Чебурашка, Микки Макус и Симпсоны? Ну, видимо, это символ был, символ того, что с нашей историей произошло! Вот так ее показали, начали с Ленина и Феликса-кентавра, потом «Зори», потом про 70-е. Это же иллюстрация всего, что было. Разве не понимаешь, что сейчас надо искать новые пути выражения эмоций? Новые пути в искусстве?
— Надо, но только ты мне ответь, какой смысл в том, чтобы накидывать на сцену множество вещей, выдавая их за авторский замысел? Какой был в этом всем смысл? Есть ли смысл в современном искусстве? — подался навстречу собеседнику писатель с иной точкой зрения.
— Зачем искать смысл в постмодерне? У каждого могут быть свои критерии смысла, свои критерии добра и зла. Каждый может придумывать свой собственный язык и наслаждаться им, и писать на нем. Откажись ты уже от своего устаревшего видения мира, — взывал авангардист, лохматя щипанную за дорогую цену голову, хотя позолоченные короткие пряди создавали впечатление, будто он только что вылупился из яйца.
— Каждый? Вот только почему в массах приживается только самое низкопробное, самое бессмысленное. Почему в постмодернистском искусстве никто не может создать новое искупление, привести читателя к новому просветлению, которое бы помогло ему пройти сквозь этот мир, через всю жизнь, и остаться при этом человеком? Почему-то, что раньше считалось площадным юмором и фарсом, теперь щеголяет эполетами искусства? — произнес долгую тираду традиционалист, выпивая затем залпом чай. Спор длился вечно. Каждый раз, когда находилось время, а время при свободном графике авангардиста находилось, писатели вели свой вечный спор за бесконечными чашками чая, становясь год от года заклятыми друзьями.
— Но это не все, есть что-то принципиально новое.
— А в чем по-твоему назначение искусства?
— В поисках нового, конечно! В поисках чистого искусства для интеллектуалов.
— А люди как же? Почему Пушкин был универсален для всех, близок всем, а сейчас корифеи поэзии и прозы возомнили себя небожителями, понимание опусов которых должно быть доступно только узкому кругу посвященных. Не значит ли это, что основная цель искусства утрачена? — грустно хмурился Сергей.
— Но зачем для всякого быдла писать? Пусть лучше меня поймут равные мне, — приосанился обиженно Валерий.
— Это обычный эгоизм «непризнанных гениев». «За что кукушка хвалит петуха«…
— Так, а в чем ты видишь назначение искусства? — пытливо щурился собеседник, когда второй откидывался в кресле, задумчиво выдыхая после минутной паузы раздумий:
— В просветлении, в том, чтобы душа человека очищалась. Искусство должно быть понятно всем, но просто. Внешне просто, поскольку самые сложные книги написаны очень просто. Ты знаешь, как святые объясняли язычникам христианство? Они говорили с ними как с равными, но не на равных, не скатываясь на их уровень, а стараясь понятным для них языком рассказать об Истине. Нет плохого языка, есть неверное сочетание слов. Задача искусства раз за разом воспроизводить эту Истину.
— Ты все еще в Средневековье. Слушай, я вот тут сочиняю поэму верлибром о рыбах с песьими головами… Дать тебе почитать? — перевел на другую тему разговор Валерий, не забывая при каждой встрече о саморекламе, избавиться от хвастовства он не умел уже даже в кругу друзей, привыкнув везде себя рекламировать, подавать в выгодном свете. И за этим светом понемногу таял сам человек и автор.
— И что ты имеешь в виду под этими рыбами? — неторопливо осведомился Сергей.
— Ну вроде, что мир гниет… увидишь!
— Мир. Гниет, — задумчиво покачал головой Сергей с какой-то совершенно гамлетовской фаталистичностью и недоверием, точно с камнем на сердце, продолжая. — Как модно-то стало об этом говорить… Легко же в лицо бросить тухлятину. А что делать, как свежее найти — лень всем сказать. И новое искусство что-то ответа не дает. Я почитаю тебя, конечно, но мое мнение тебе как всегда не понравится.
— Ну, а ты о чем новом пишешь? А? — уже успел обидеться авангардист, едва ни подпрыгивая на своем месте, уже защищаясь нападением. — Что нового ты несешь? Рассказы какие-то у тебя о профессорах старых, которые свою жизнь за книгами просадили.