— Нового, — прищурился задумчиво Сергей, поднял глаза, продолжая размеренно. — Нужно ли оно, новое? Старое еще не отвечено. Например, как современное искусство помогает человеку бороться с его вечным страхом смерти? Что оно делает, чтобы утешить его?
— Зачем его утешать? Утешать — значит обманывать! — отмахнулся агрессивно собеседник.
— Хочешь сказать, что смысл жизни знать не стоит?
— Смысла нет, любви тоже! — вдруг выразил свою сокровенную мысль Валерий в инфантильном порыве, едва не опрокидывая чашку с чаем, обжигая себе пальцы, морщась словно ребенок.
— Так тебя все-таки мучает бессмысленность своей жизни? Поиски смысла?
— Да у меня и так все хорошо, без смысла! — вновь утешал самого себя Валерий. — Я новый, я свой придумаю.
— Это можно, вот только сколько новых форм ни придумывает себе человек, сколько наука ни развивается, а все равно вечные вопросы остаются без ответа. Вопросы творения, вопросы начала жизни и вопрос смерти. Ты никогда не боялся вот этого ощущения: мир без тебя? Вот ты умер и не осталось от тебя ничего, ни твоего сознания, ни воспоминаний твоих, тебя просто нет.
— А чего мне бояться? Мне уже и бояться нечем, если меня нет.
— Тогда зачем ты жил, зачем действовал, если нет за эти действия никакого ответа. Вот давайте все начнем убивать друг друга, если за наши действия нет ответа после смерти, все равно же. Каждый имеет право на свой путь, не только в искусстве, но и в жизни, у каждого своя правда и эти псевдоправды грызутся между собой. «Война всех против всех». Давайте так разрушим мир, объявив это постмодерном, — живо вообразил вероятный и отчасти наступающий хаос Сергей. Он говорил спокойно, но как будто в этом спокойствии созерцал весь мир, и мир был разным, и мир во многом был страшен.
За окном снова крикнула ворона… И смолкла, а Валерий прицыкнул недовольно:
— Но это же в искусстве!
— А в мире тоже должно быть, очевидно, так провозглашает постмодернизм, и вот… — Сергей вздохнул. — Настает…
По сути искусство творит мир, культура. А сейчас последние только повторяют своих предшественников, притом искаженно повторяют, изымая смысл оригиналов, комкая его и убивая, они умеют только искажать… Знаешь, возможно, я совсем не оригинален, но я творю для людей, надеясь передать в своих произведениях тот самый Логос, которым зародился мир, достигнуть Логоса в их душах, света, вечного. Без Него искусство замыкается в своей элитарности само на себе и тем самым самоуничтожается.
— Так это же тоже только повторения получаются! На самом деле я имею право вовсе не думать о своей смерти, я еще молод, в конце концов. Понимаешь, игра структурами может создать нечто принципиально новое! Смысл в новизне! Мы должны искать новое! — нервно вертелся на месте авангардист.
Сергей долго молчал, повергая Валерия в какое-то дикое замешательство, точно руша все его устои, ведь молчание и неподвижность в современном мире стали отчего-то табуированными вещами, а Сергей молчал, уперев локти в колени, неподвижно облокотившись о тыльные стороны ладоней подбородком, а потом размеренно начал:
— Есть свидетельства того, что Апокалипсис наступит, когда люди окончательно утратят изначальное Слово, то есть Логос, одновременное способность к творению как таковому, в обычной жизни к созиданию. Так вот современное общество как раз находится на грани. Отсутствие творения — это не безумие, которое мы не будем осознавать, пребывая в нем, как утверждает Фуко. Отсутствие творения — это смерть человека как Образа и Подобия.
— И что должно делать искусство, как не творить? — пытался понять Валерий. О Фуко он где-то читал. Он много читал, но обрывками, украдкой, на бегу, в дороге, торопливо. И хоть будто не боялся конечности жизни, страшился хоть что-то в ней не успеть, хватаясь нередко за пустоту. Пространные размышления Сергея уже казались тратой драгоценного времени, разносился по комнате его монотонный приятный голос:
— Творить, а не искажать. Нельзя играть структурами прошлого, потому что в них был дан Логос. Наслоение структур без смысла, подчинение миру чисел и индексов… В этом уже есть нечто демоническое. Настоящее искусство — услышать Его, Его слова, тогда и стихи, и любые тексты превращаются в повторение молитвы. Превращаются в повторение, но не становятся от того вторичными. Слова живут в нашей душе, вдохновение — это и есть слушание этих слов.
— Ты просто задавлен своими догматами! — зло усмехнулся авангардист и заявил, что собирается домой, обещая больше не возвращаться, хотя, конечно, впоследствии некая сила тянула его обратно к спорам, будто только в них он ощущал себя по-настоящему живым.