Нельзя сказать, что, глядя на спящего гермафродита, уже тогда я это отчетливо понял — но ощущение подлинности образа, чья суть была в совмещении влечения и недоступности, возникло в тот момент точной рифмой.
После слов
(про главное)
Сила кино
(про героев)
Я не то что не люблю Лос-Анджелес, я его остерегаюсь. Для меня он весь тонет в черно-белой затертости, в ливне царапин на старой пленке; его герои с неизбежностью оказываются преданы забвению в заброшенной вилле на бульваре Сансет, засыпанной гремящими под суховеем пожухшими пальмовыми листьями, где в бассейне, наполненном солнцем, плавает труп рассказчика и сценариста.
Но виноват больше всех Линч, и Малхолланд Драйв — едва ли не единственная улица во всем городе, где главное шоссе было построено в 1920-х, с короткими разгонными съездами — под стать слабосильным колымагам тех времен. Съезды эти вполне смертельны сейчас, в эпоху скоростей: основной поток несется так, что не успеваешь разогнаться со старта на такой короткой дистанции.
Весь LA именно что затерт, новострой в нем почти не заметен. Однажды я оказался на вечеринке в отеле, где в туалетах стояли рычажные бачки на цепном приводе, а тяжеленные, обитые листами меди двери едва открывались плечом, и чугунные кружевные лестницы вели в подвальный ад кастелянных. Вечеринку устраивало общество любителей фокстрота, и все вокруг были одеты и стрижены, как во времена Гэтсби, танцевали с яростной виртуозностью, и эффект машины времени был совершенным. Добавить к этому заброшенный дом моего прадеда, обгоревший, заросший клематисом и бугенвиллеей, и тогда LA уж наверняка навсегда отчалит в прошлое, забранный в стертые зеркала и тусклые латунные дуги арт-деко величественной Queen Mary.
О боге
(про литературу)
Алексей Герман, конечно, больше, чем русский Босх. Но в этой своей босховской ипостаси беспощадно ужасен и безысходен, и это очень важно, ибо Герман добывает своим искусством правду: формулирует то, что должно быть уничтожено яростным светом смысла. Не будет ночи — не будет рассвета.
Герман — это такой «прибор ночного видения», экзорцизма у него очень много, и это целительные трудные отношения с мирозданием, управляться с ними адски сложно для художника.
Гоголь, например, повержен был именно на этом поле битвы. Именно Гоголь в русской культуре полномерно мог бы сродниться со стезей Германа. Гоголь тоже куролесил с бесами под руку, он тоже вводил их в «кадр» — сажал в кресла и за стол, когда писал, притулившись за конторкой. Они же его и уделали, бедного. В отличие от Германа, который осилил эти полчища. И это внушает надежду примером.
XX век жив еще едва ли не в одной лишь России, и ему, XX веку, еще только предстоит капитулировать перед будущим, которое всё никак не настанет на какой-то там части суши, — вот что примерно говорит Герман своим анахронизмом, показывая безвременное условное средневековье, которое на самом деле есть внутренний и телесный мир эпохи, знакомой нам, говорящим по-русски, сызмала.
О строительстве
(про главное)
В юности летом хорошо читать на балконе. Видны только небо, окна, провода. Крыши опрятнее улиц. В ясную погоду кувыркаются и визжат ласточки, малыши внизу играют, гоняют карусель. Кроме курева, было у меня на балконе специальное развлечение. Оторвавшись от книги, я доставал старую меховую шапку и выщипывал с нее в воздух клочки шерсти. Они уплывали, опускались, поднимались, и тут ласточки начинали на них пикировать. Все и сразу. Когда промахивались, заходили снова в великолепном пируэте — такой высший пилотаж еще поискать надо. И кружились, и перевертывались через крыло. Подсобный материал для утепления гнезд никогда не бывает лишним.