— Если бы Матвей не сказал, я бы не догадалась, — говорила она, как комплимент.
— А если бы догадалась, то что плохого? — спрашивал я.
— Ну не знаю, он нормальный, — неловко отвечала Лена.
Я пересказывал ей научно-популярный ютуб: «Специфическая гей-культура — это результат геттоизации» или «Гомофобия в России — результат навязанной пропагандой тюремной этики». Потом я увлеченно рассказывал все, что знаю, но со мной никто не мог поддержать разговор и минут через пять я замолкал, чувствуя вину перед Матвеем, потому что после моих монологов он общался с друзьями с таким напряжением, что я ощущал его кожей, как колючую водолазку. Его злость и печаль всегда тяжелые, как заводской воздух. Матвей не любил брать меня с ними гулять.
— Мне кажется, они глупые, — сказал однажды Матвей. — Поэтому я с ними дружу. И еще выгода.
Однажды мы были у Репина дома. Он жил один в бабушкиной однокомнатной квартире и абсолютно все было завалено одеждой. Он держал нескольких кошек, они линяли и ссали, и было ощущение, что бабушка переродилась во внука. Мы были недолго — я попросил Матвея уйти.
— Зачем он носит эти глупые линзы? У него и так глупые глаза, — говорил я Мэту на остановке.
— Не знаю. Я не знал, что он такой странный.
— Он на странный, он ебнутый. И он говорит инверсиями. Всегда. Без исключения. Как бабка из деревни. Типа «штаны купил я»?
— Понял.
— Короче, он меня бесит.
— Он тебя бесит так же, как меня твои друзья. Прости.
Из всех моих друзей Матвею нравился Леха Васильев, и они правда были похожи эстетическим восприятием мира. У них сразу завязался броменс и Леха скорее стал другом Матвея, чем моим. Мне нравилось ездить с Матвеем к Лехе в Подстепки, в эти русские прерии. Я ощущал себя ковбоем. Мы зависали в подвале лехиного частного дома — там была репбаза его группы. Они с Лехой не затыкаясь обсуждали всякие группы, а я просто сидел на одном из многочисленных ковров и пытался не отсвечивать.
— Ты умеешь, — сказал Матвею Леха, когда тот попробовал поиграть на гитаре.
— Я в музыкалке учился, — ответил он.
— Ты закончил музыкалку? — спросил я.
— Не. Я учился в музыкалке. Бросил в последний год.
— На кого?
— Баянист.
Я представил Матвея с баяном, но скрыл улыбку.
— Ну блин, жалко, что бросил, — сказал я.
Матвей наиграл припев группы СБПЧ: «Все, что может провалиться — проваливается. Наша идея была про-ва-лом!!».
— Давайте запишем песню, — сказал я. — Типа я щас прям могу сочинить что-то. Текст. Ну че-нить ультра тупое.
— Типа че? — спросил Матвей.
— Ну ты там рассказывал, как рептилоиды там… Короче, напишем песню, как рептилоиды прилетают и дают пизды Владимиру Соловьеву. Бля, я так мечтаю дать пизды Соловьеву!
— Разъеб. Мне нравится, — сказал Леха.
— Тут звук плохой, — ответил Матвей.
— Какая разница? Это чисто нам так поржать и в «контик» залить, — сказал я.
— Не, я так не готов, — ответил Матвей.
— Это фан.
— Я не хочу стать одним из тех чуваков, про которых пишет «Медуза».
— Зато мы хоть кем-то станем.
— Потом.
В моей голове возник счетчик судного дня до момента, когда я защищу диплом и за неимением ничего буду вынужден уехать к матери.
Мы немного позависали и папа Лехи принес нам чай и что-то похавать, и я тайно злился, что у меня нет такого отца, как у Лехи. Я был счастлив в этом доме, ведь здесь, в подвале дома чужой семьи, я мог представлять себя своим. А потом мы шли пить колу в темнеющую степь.
Матвей любил музыку и часто ее включал, причем подбирал очень точно, из-за чего я чувствовал себя в кино. Еще он очень любил грустить.
Весна была ранняя, быстро сошёл снег и в конце апреля уже было тепло. Когда мы стояли в поле, он включил midwest-emo группу American football. Я сказал ему:
— Мы будто в Штатах. На Среднем западе.
— Мы и есть на Среднем западе. Только России.
— Но здесь никогда не жили чероки. Только какие-нибудь печенеги. Татищев писал, что это дикое поле. Неясно, зачем вообще здесь сделали город.
— Чтобы мы в нем залипли, — ответил Матвей.
— Хочу уехать в Штаты, угнать пикап, украсть дробовик, ездить по Аризоне и грабить реднеков.
Матвей ухмыльнулся.
— Наивно.
— Ну это же просто… Так, просто…
— Мило.
— Че с тобой опять началось?
— Ниче. Мы просто в Тольятти.
Я не любил, когда в калифорнийце Мэте мерцала русская тоска.
— Бля, я готов стать кем угодно, лишь бы уже кем-то стать, — говорю. — Как думаешь, а Леха не би?