МАТВЕЙ. 21.05. Как резиновая вагина.
АНДРЕЙ. 21.05. Я прям щас напишу, чтобы убрали.
АНДРЕЙ. 21.05. Бля господи как стыдно.
МАТВЕЙ. 21.05. Не пиши, ладно, пусть так.
МАТВЕЙ. 21.05. Я готов побыть моделью.
МАТВЕЙ. 21.05. Хоть и рискованно.
МАТВЕЙ. 21.05. Но.
МАТВЕЙ. 21.05. Я готов рисковать.
АНДРЕЙ. 21.06. Там же нигде не написано, что ты гей и номер телефона. Просто фото.
МАТВЕЙ. 21.06. Тоже верно.
Я очень хотел спросить, понравился ли ему текст, но не решился.
МАТВЕЙ. 21.06. Но я тоже кое-что написал.
МАТВЕЙ. 21.06. Обещал тогда тебе.
МАТВЕЙ. 21.06. Но получился какой-то унылый гей-фанфик.
МАТВЕЙ. 21.06. Я не умею придумывать персонажей, как выяснилось, поэтому писал с готовыми.
МАТВЕЙ. 21.06. И это очень стыдно, но ладно.
МАТВЕЙ. 21.06. Короче, я выпил «эссу», так что похер, лови.
Матвей прислал свой рассказ и вышел в оффлайн.
ГЛАВА 7
РАССКАЗ МАТВЕЯ
Автор: Никто. Абсолютно никто.
Бивис и Баттхед родились в Лос-Анджелесе. В нормальном русском Лос-Анджелесе. Лос-Анджелес — около моря, и Тольятти тоже на море — Жигулевском водохранилище. Там синие волны стучат о белые горы, приносят с собой аммиак, рыбы морщатся и уплывают. Они приплыли и не могут уплыть, бьются в плотину и погибают в турбинах.
Тольятти молодой парень, которому сильно по жизни не повезло. Ему немного за тридцать, что сущий пустяк. Как и Лос-Анджелес, он был задуман городом мечты с широкими трассами, заводами и умно построенными кварталами. Сейчас его бетонные руки упираются в море, они крошатся и уплывают в турбины вместе с мусором, рыбами и гандонами. И железнодорожная ветка тут тупиковая. Такое вот тупиковое место — Тольятти. «Живи быстро, умри молодым» здесь застыло в железобетоне.
— Тут остались одни психи, — говорил Бивис.
— Сам ебанутый, — отвечал Баттхед и изображал эпилепсию.
До великого одичания, когда город был богатым и сильным, местные часто тусили на пляже. Они валялись на берегу, вдыхая запах пива, кукурузы и моря. Но Бивис и Баттхед тогда были маленькими и ничего не помнят.
Недавно в их доме отключили питьевую воду и дали техническую. Бивис кипятил ее в кастрюле, она воняла канализацией, но в ней можно было заваривать чай и запах не чувствовался. Он заваривал кастрюлю чая и половником разливал по стаканам, как в школьной столовой. Ему казалась, что так чай вкуснее. Сырая вода была желтая, а нормальную отключили, потому что у дома долги. И у города долги. И все уезжают в какую-то другую жизнь и бросают квартиры, потому что время великих строек прошло и живите вы как хотите. Но тут все еще есть Бивис и Баттхед. Они гоняют по трассе на скейтах, а потом скучают, как в фильмах Ван Сента, под трескучие ЛЭПы, колу и сигареты, и все становится лучше, пока не вернешься домой.
За домом есть пустырь. Дикая прерия русского Среднего Запада, о которой еще Татищев писал «дикое поле», стелится на километры и перемежается лесом. Там только несколько новостроек, в которых люди не прижились, за ними кладбище и огромная степь. Бивис долго сидел в этой вековой плеши, как одинокий ковбой, и чувствовал, как трава под ним становится старше.
Вообще-то это был дом Бивиса и его мамы, но мама больше не приезжает, и поэтому они тусили вдвоем с Баттхедом. Мама Бивиса нашла работу на юге и, как сообщают, хорошо зарабатывает, присылает ему пять тысяч в месяц. Еще у Бивиса есть бабушка, она живет в Комсомольском районе и в выходные зовет на блины, а с собой дает пирожки и щи в трехлитровой банке. У Бивиса бабушка не гостит — ей далеко ехать в Подстепки. К Бивису вообще никто не приезжает. Он часами ходит с Баттхедом по двору и мечтает, как уже скоро, окончив одиннадцатый класс, они выиграют green card и улетят в Штаты, потом угонят пикап и будут грабить пьяных реднеков в гей-барах, отстреливаясь от федералов. Они будут мчаться по прериям и сине-красный ветер со звездочками будет долбасить по носу. В общем найдут свое место в жизни. А потом они поселятся где-нибудь на осколках Нью-Йорка, как в «Полуночном ковбое», только никто не умрет. Баттхед будет целыми днями играть кантри или какой-нибудь гранж и выкладывать на ютуб, а Бивис — смотреть на Статую Свободы и писать книгу про анархизм.
Бивис все же скучал по маме, особенно когда был дождь, холодно и степь давила, становилась неопровержимо русской. Тогда он включал телевизор и смотрел «Великолепный век» по «Домашнему». На сальной кухне — османское золото. Шейхи засели в шелках и рубинах. Баттхед не понимал, уходил в гостиную и играл на гитаре, а Бивис сидел, смотрел в маленький телевизор и становился похож на маму.