— Я?! — возмутилась мать. — Я?! Да ты же сам, ты сам хотел, ты же мечтал о ней! Ты же никого другого в роли жены и представить не мог!
— Правильно, — парировал сын. — Правильно! Потому что ты меня убедила, что только Ларочка достойна стать Дидковской! Что только Ларочке мы сможем доверить божественную миссию стать матерью моих детей! Я же был дурак, я был так молод! Это же ты зациклилась: Ларочка должна стать нашей, и точка! А мне ведь уже тогда ничего не надо было! Я имел себе Кристину, как хотел, и был вполне доволен жизнью! А ты без конца зудела: 'Ларочка, Ларочка! Только Ларочка! И никаких Кристин!'
Изольда Ильинична задохнулась от возмущения:
— Да ты что?! Да как ты смеешь?! Да я же для тебя старалась, я всю жизнь только о тебе и забочусь, только для тебя живу!
— Уж лучше бы ты жила для себя! — резко ответил Дидковский.
Мать выпучила глаза: что происходит? Ей подменили сына?!!
— Не хами. Не надо хамить, Валерик!
В просторной гостиной повисла напряженная тишина. Оба понимали, что возврата к прежнему больше нет. Изольде Ильиничне так хотелось вернуть все обратно, чтобы опять у них была дружная семья, чтобы в ее любимом кресле нагло развалился Ронька, чтобы Ларочка тихонько читала, покачиваясь в плетеном кресле-качалке у камина…
Страшнее всего для нее было не то, что Ларочка обо всем узнала. И не то, что Кристина ожидала ребенка. Все это еще можно было изменить, или если не изменить, то исправить, найти выход. Страшнее всего оказалось то, что Валерик, кажется, не желает ничего исправлять, его устраивает, что правда выплыла наружу. Это что же, Ларочки, их Ларочки больше не будет с ними?
— Сынок, — Изольда Ильинична нарушила молчание. — Так а что же с Ларочкой? Она же член нашей семьи, она же Дидковская! Мы же должны ей объяснить, что сделали это не со зла, а исключительно от любви к ней. Она же…
— Хватит, мама, — устало перебил Дидковский. — Если то, что мы сделали, было вызвано любовью, то не кажется ли тебе, что любовь эта какая-то извращенная?
— Но ты же любишь Ларочку! Я знаю, ты ее любишь! И не пытайся меня переубедить!
— Не буду, — согласился с ней сын. — Да, мама, я ее действительно люблю. И всю жизнь любил. И до смерти не разлюблю. Да только любил-то я ее, и люблю — не как женщину, понимаешь?! Как сестру, как младшую сестричку! Ты же приучала меня заботиться о ней, вот я и привык. Да, она действительно не чужой для меня человек, я и сейчас ее люблю, и мне ужасно стыдно перед ней, и я чувствую ее боль. И за ее боль готов казнить и себя, и тебя. Но я не могу любить ее как женщину, понимаешь? Мы ведь с ней практически не спим. Вернее, мы, конечно, спим в одной кровати, но тем, чем обычно занимаются супруги, мы не занимаемся! Почти не занимаемся. Потому что в постели она мне неинтересна, потому что в постели я хочу обнаружить другую женщину. Мне не нужна в постели порядочная женщина, скушная и благопристойная до оскомины. В постели я хочу иметь шлюху! Безотказную, порочную, продажную! Кристину!
— Так и имей себе на здоровье! — возмутилась Изольда Ильинична. — Хоть с утра до ночи имей! Только не в родном же доме! Супружеская постель — не место для продажных женщин, сынок! В супружеской постели должна лежать именно порядочная до скукоты женщина, то есть жена! А порочную женщину уложи в другую постель, в другом доме! Мне ли это объяснять тебе?! Не я ли сама нашла тебе утеху, не я ли организовала эту самую постель для непотребства?!! Но не вести же шлюху в дом! Не жениться же на ней! И еще не хватало, чтобы она тебе детей рожала! Мы этого даже Ларочке пока не позволили…
— Вот-вот, — тихо ответил Валерий. — То-то. Вот ты мне объясни, почему мы ей не разрешили рожать? Ведь ты же хотела, чтобы она продолжила наш род. Тебе же так хотелось заполучить ее замечательные гены! Где же твоя хваленая логика?!
— Так это… — стушевалась мать. — Так мы же с тобой решили… А вдруг бы она растолстела после родов? Как бы ты с ней тогда на люди показался?
— Мама! — воскликнул Дидковский. — Мама! Ты сама себя слышишь?! Ты слышишь, что ты говоришь?! Почему ты так ненавидишь людей?! Почему воспринимаешь их, как манекенов, как марионеток? Почему они все должны плясать под твою дудочку?!! Почему только ты должна решать, кому от кого рожать, кому можно толстеть, а кому нельзя? И когда уже можно толстеть, а когда еще рано? Кто дал тебе право распоряжаться чужими жизнями?!
Изольда Ильинична изумленно взирала на него. Нет, ей определенно подменили сына. Или это все пагубное влияние презренной Кристины?!
— Сынок, — сахарным голосочком спросила она. — А чем ты отличаешься от меня? Можно подумать, что ты ничего не знал. Да ты не только знал, ты принимал в этом заговоре самое активное участие! А теперь во всем обвиняешь меня!
— Да нет, мама, я не только тебя обвиняю. К великому сожалению, я такой же, как и ты. Яблочко от яблоньки, что называется… Я — продукт твоего труда, твоего воспитания. Но может быть, для меня еще не все потеряно? Ведь я сам осознал это, сам! Правда, не открой Кристина правду Ларочке, я бы еще, наверное, очень долго варился бы в этом супе. Однако произошло то, что произошло. Я прозрел. И я не хочу больше продолжать это. Ларочка все знает, и мы уже ничего не сможем с этим поделать. И, честно говоря, я и не хочу ничего делать. Видимо, пришло время…
— Так ты что, всерьез надумал с нею разводиться?
— А у тебя есть другое предложение? — вопросом ответил Валерий. — Нет, мам, не напрягай больше свои мозги, не пытайся придумать очередной оригинальный ход. Мы с тобой и без того уже испоганили Ларочке жизнь. И не только ей. Генка-то тоже пострадал от наших интриг. Если бы не мы, они жили бы себе припеваючи, и были бы счастливы.
— Или уже давным-давно разбежались бы! — ядовито предложила альтернативу Изольда Ильинична.
— Возможно, — согласился Валера. — Да, может, и разбежались бы. Но они бы приняли это решение сами. Они, а не мы с тобой за них — чувствуешь разницу? А теперь нашими стараниями Ларочка мучается, страдает. А ведь мы с тобой ее искренне любим. Тогда как мы смогли причинить ей боль? Как нам в голову пришло устраивать над ней такие эксперименты?!
Изольда Ильинична притихла, словно что-то просчитывая в уме. Потом как-то неожиданно легко согласилась:
— Ну что ж, раз ты так решил — пусть. Пусть так и будет. Пусть возвращается к своему Горожанкиному. Только нужно немедленно заблокировать ее карточки и забрать машину. Машина ведь практически новая, бешеных денег стоит. Ну а вещички, тряпки пусть забирает — на меня они все равно не налезут. Разве что Кристине твоей можно было бы предложить. Ах, да, Кристина! Ну, если тебе так хочется — пусть рожает, но я ее ребенка не признаю, так и знай. И уж конечно — в моем доме ей делать нечего. И жениться не смей! Хочешь жить со шлюхой — живи, никто не мешает. Что поделаешь, если ты с детства страдаешь дурновкусием? Но жениться не смей!
Дидковский вздохнул:
— Мама, мама… Ты так ничего и не поняла? Мама, родная — я уже взрослый. Я больше не собираюсь прислушиваться к твоему мнению! И не тебе решать, кто с кем сходится, кто с кем расходится. Да, нам с Ларочкой остается только развестись, но я и после развода надеюсь остаться ее другом. Конечно, ей будет нелегко простить меня, но я очень постараюсь. И я никогда не перестану ей помогать, никогда! Даже если она меня и не простит — у нее ведь есть на это право, как ты считаешь? И карточки ее я блокировать не собираюсь, так же как и забирать у нее машину. Ты полагаешь, что ее испорченная жизнь ничего не стоит? Я не так жесток, как ты. Я полагаю, что за свой проступок мне придется расплачиваться до конца жизни. И поэтому я не только не заберу у нее машину, не только оставлю карточки, но и буду исправно пополнять их — это как алименты на ребенка, которого у нас с ней нет. Но она сама ребенок, она наш с тобой ребенок! И еще… Знаешь, мама, ей ведь где-то нужно жить. Я не хочу отправлять ее обратно к Лутовининым — ей там будет плохо. Это раньше ей не с чем было сравнивать, а теперь… Нет, я не хочу, чтобы она жила с родителями. Она взрослый человек, она замечательный человек. Это мы с тобой плохие, мама. Мы, а не она. И она будет жить в моей квартире — я так решил. Я перепишу ее на нее, подарю. Мне она не нужна, я не собираюсь там жить. Если вы с отцом выгоните нас с Кристиной — я уйду в ту самую квартирку на Таллиннской. Да, она совсем крошечная, но мне с ней и там будет хорошо. И не тебе, мама, указывать теперь — на ком мне жениться, а на ком нет. Я до конца жизни буду тебе благодарен за Кристину, но никогда не позволю ее оскорблять. И ребенок у нас с ней будет. И фамилию он будет носить мою, и отчество мое. А признавать тебе его или нет — твое личное дело. И меня это в данный момент волнует меньше всего. А больше всего — то, как объяснить все Ларочке? Я не хочу, чтобы она меня ненавидела. Я хочу, чтобы она меня поняла. Пусть не простила, а хотя бы просто поняла…