— Значит, выметаться? Уступить ранчо Дилани, Берману и всей этой сволочи? Позволить им завладеть нашим добром? Спасовать перед ними?
— Нет, ни в коем случае! — воскликнула она, сверкая глазами.
— Ведь вам не хотелось бы, чтобы вас выгнали из дома? А, мисс Хилма? Ведь Кьен-Сабе — и ваш дом. Вы же здесь родились. И вам, наверное, не хочется, чтобы вас выкинули оттуда Берман и вся эта компашка? Неужели же мы им уступим?
— Ой нет, — пролепетала она. — Вовсе не хочется, И мама моя…
— Так неужели же вы могли подумать, что я это допущу? — вскричал Энникстер, прикусив сигару. — Как жили там, так и будете жить. Я вас в обиду не дам. Можете не сомневаться. Послушайте! — спросил он ее почти грубо. — Ведь не нравится же вам этот пьяный горлопан Дилани?
— По-моему, он очень нехороший человек, — сказала она. — Я знаю, дорога подстроила так, будто он купил земли, которые входят в ваше ранчо; он ходит хозяином, а сам просто состоит на побегушках у мистера Бермана и у мистера Рагглса.
— Верно. Я так и думал, что он не может вас ни с какой стороны интересовать.
Наступила долгая пауза. Чалая кобыла, пофыркивая, выискивала среди гальки траву. Энникстер передвинул сигару в другой угол рта.
— Красивое местечко, — пробормотал он, оглядываясь по сторонам. И продолжал: — Вот что, мисс Хилма, я хотел бы с вами поговорить, если вы, конечно, не возражаете. Право, не знаю, как все это выразить, и если брякну что невпопад, так только потому, что мне никогда не приходилось иметь дело с женским полом… с девушками, словом… понимаете? После того вечера — да что там, еще гораздо раньше — я часто думал о вас. Честное слово! Да вы, верно, и сами догадываетесь. Вы, можно сказать, единственная девушка, с которой я хорошо знаком, и, пожалуй, — прибавил он раздумчиво, — единственная, с кем мне хочется быть хорошо знакомым. Таков уж я уродился. Вы тогда ничего не сказали. Ну когда Дилани кабаре устроил, а мы с вами стояли рядом, но мне показалось, что вы опасаетесь, как бы он в меня не пальнул, и еще показалось, что, если бы он это сделал, вы были бы опечалены куда больше, чем если бы он ухлопал кого-то другого. Так вот, знаете, что я думал? Пусть, думал, любую здесь укокошат — здесь, или еще где в нашем штате, — лишь бы не вас. Да, если бы что-нибудь случилось с вами, мисс Хилма, я бы всякий интерес к жизни потерял. Пусть бы Берман забирал себе Кьен-Сабе — я и пальцем бы не шевельнул. Пусть бы Дилани выпустил по мне весь заряд — я б и глазом не моргнул. Мне на все было плевать. Вы для меня во всем мире единственная. Раньше я так не думал. Не хотел думать. Но потом, часто встречаясь с вами, я видел, до чего же вы хорошенькая, умница, слышал ваш голос… и вот теперь ни о чем другом думать не могу. Когда мне надо ехать хотя бы на один день в Сан-Франциско, в Сакраменто или в Висейлию, я еду с неохотой, потому что там нет вас, и всегда спешу закончить свои дела и поскорей вернуться домой. А когда вы на рождество уехали в Сан-Франциско, я тосковал, как… да ладно, где уж вам понять. Я каждый вечер числа в календаре зачеркивал, пока вы не вернулись. Из чего следует, что я без вас жить не могу. Хорошо бы нам поселиться вместе, чтоб я мог заботиться о вас, чтобы вы были моей и больше ничьей. Что вы на это скажете?
Хилма, стоя перед ним, старательно развязывала и завязывала узелок на свертке с салатом, смаргивая с глаз слезы.
— Ну, что скажете на это, мисс Хилма? — повторил Энникстер. — Согласны вы?
Понизив голос чуть не до шепота, она пробормотала в ответ:
— Я… я не знаю.
— Не знаете — чего? Неужели мы с вами не поладили бы?
— Не знаю.
— Я, Хилма, уверен, что все сложилось бы наилучшим образом. Ну, что тут страшного? Почему вы плачете?
— Не знаю.
Энникстер встал и отшвырнул сигару; бросив поводья, он подошел и положил ей руку на плечо, Хилма не шевельнулась, но он почувствовал, что она дрожит. Она все еще теребила свой узелок.
— Я не могу жить без тебя, маленькая моя, — продолжал Энникстер, — я хочу, чтобы ты стала моей. Очень хочу. Живется мне невесело. Видно, такой уж у меня характер — невеселый. Можно даже сказать, тяжелый, и мне многие напакостить норовят, а тут еще эта история с железной дорогой. Я отбиваюсь как могу, Хилма, дерусь и днем и ночью, не зная ни отдыха, ни срока, не жалея сил. Я бьюсь за свой дом, за свою землю, за все, что мне дорого. Если я одержу победу, хочу, чтобы кто-то разделил со мной мою радость. А нет, так пусть хоть кто-то меня пожалеет, со мной погорюет. И тут только ты мне нужна и никто другой. Я устал как собака от одиночества. Я хочу иметь опору. Хочу сознавать, что ты рядом, чувствовать твое плечо. Мне надоело бороться за что-то: за землю, за всякое имущество, за деньги. Для разнообразия я хочу бороться за кого-то. Понимаешь? Хочу думать, что действую не из одного эгоизма, что в исходе дела заинтересован кто-то еще — кто зависел бы от меня, думал бы обо мне не меньше, чем я о нем; кто, когда я вечером приду домой и обниму его — вот так… тоже обнял бы меня, как… — Он замолчал, и опять, как тогда перед лицом грозной опасности, глаза их встретились. — Обнимет меня, как… — продолжал Энникстер улыбаясь. — Как она обнимет меня, Хилма?