Берман и клерк, стоя по другую сторону прилавка, смотрели на него.
— Пять центов, — твердо повторил клерк.
— Но ведь я же разорюсь! — вскричал Дайк. — Ясно это вам? Я не заработаю и доллара. Да что там — заработаю! Я останусь кругом в долгах, это… это… Да вы меня по миру пустите! Это хоть вам понятно? Вы меня до нитки обираете.
Клерк пожал плечами.
— Мы не принуждаем вас отправлять груз. Поступайте как вам угодно. Тариф — пять центов.
— Но, черт вас побери, у меня ведь договор! Что я теперь буду делать? Ведь вы сказали мне… обещали, что тариф будет два цента!
— Простите, что-то не припомню, — отвечал клерк. — И ничего об этом не знаю. Вот, что хмель поднялся в цене, это я знаю. Посевы хмеля в Германии погибли, в штате Нью-Йорк он совсем не уродился. Цена на хмель поднялась почти до одного доллара. Вы что, думаете, мы этого не знаем? А, мистер Дайк?
— Да вам-то что? Какое вы имеете отношение к ценам на хмель?
— А вот такое, — отвечал клерк, заговорив вдруг враждебно и вызывающе. — Тариф был повышен в соответствии с ценой. Мы не станем гонять взад-вперед наши вагоны за здорово живешь. Мне было приказано повысить тариф па ваш товар до пяти центов, и, по-моему, вы еще легко отделались.
Дайк остолбенел. На какой-то миг наглость клерка даже восхитила его. Он забыл, что все это имеет к нему непосредственное отношение.
— Боже милостивый! — бормотал он, — боже милостивый! Что же дальше-то будет? Может, вы поделитесь со мной, на чем основан ваш тариф? — с сарказмом спросил он и вдруг заорал в бешенстве. — Какие-такие у вас правила? Какие основания?
Услышав это, Берман, не принимавший участия в их споре, резко подался вперед. Впервые Дайк увидел, как лицо Бермана наливается яростью, как на нем проступает ненависть и пренебрежение к фермерскому сословию, с которым он вел борьбу.
— Да, я хочу знать ваши правила! Чем вы руководствуетесь? — не унимался Дайк, повернувшись к Берману.
На что Берман ответил, сопровождая каждое слово ударом указательного пальца по прилавку:
— Что можем выжать, то и берем!
Дайк сделал шаг назад и ухватился за прилавок, чтобы сохранить равновесие. Он почувствовал, что у его кровь отхлынула от лица, а сердце налилось свинцом и отказывается работать.
События последнего времени промелькнули перед его мысленным взором, и он отчетливо увидел грозящие ему последствия. В свой хмельник он вколотил все сбережения до последнего цента. Более того, уверенный в успехе, намереваясь и дальше развивать дело, он занял под него деньги — и у кого? У того же Бермана. И вдобавок заложил ему свой домик. Если он не уплатит долг в срок, Берман все заберет себе. Железная дорога не только заграбастает его прибыль до последнего цента, но и приберет к рукам его домик. Пустит его по миру. Что будет тогда с его матерью и малявкой? С его дочкой, которой он мечтал дать хорошее образование и воспитание? Целый год он рассказывал каждому встречному и поперечному о своем намерении! Весь Боннвиль знает об этом. Теперь он станет всеобщим посмешищем! Ишь ты! Рабочий, сделавшийся фермером! То-то будет смеху! Эк сморозил! Вообразил, что сумеет увильнуть от железной дороги! Дайк вспомнил, как когда-то говаривал, что исполинский Трест пренебрежет его крохотным дельцем, сочтя ниже своего достоинства заглатывать такую мелкую рыбешку. И надо же! Как пальцем в небо попал!
Как он мог подумать, что железная дорога потерпит, чтобы кто-то у нее под боком наживался?
Он еще не пришел в ярость; безудержный гнев, понуждающий человека к действиям, еще не овладел им. Обрушившийся удар привел его в замешательство, ошеломил, смял.
Он пододвинулся, пропуская вошедшего человека в красной рубашке, без пиджака, со сложным дверным блоком в руках.
— Куда вам это присобачить? — спросил человек.
Дайк присел на обшарпанную скамейку, попавшую в контору Рагглса из железнодорожного вагона, и начал что-то вычислять огрызком карандаша на обратной стороне желтого конверта, то и дело ошибаясь и приходя от этого в полное замешательство.
Берман, клерк и рабочий, принесший блок, долго пререкались, уставившись на верхнюю часть дверной рамы. Рабочий объявил, что ни за что не ручается, если с наружной стороны двери не будет повешена табличка, предупреждающая входящих, что дверь захлопывается автоматически. За табличку он просил пятнадцать центов дополнительно.
— Ишь разохотился! Нет уж, брат, цена оговорена, — возразил Берман. — Ни цента сверх не дам.
— И если ты думаешь, — прибавил клерк, — что с железной дороги можно три шкуры драть, то ты глубоко ошибаешься.