— Ну что ты теперь скажешь? — вскричал он. — Мы, «красные», что ли, во всем виноваты? Буржуазии хорошо призывать к умеренности. На ее месте я поступал бы так же. Да и ты тоже. На сытое-то брюхо! Если ты спокоен за свое имущество, если жену твою никто не убивал, дети не сидят голодные, тогда легко проповедовать легальные методы, реформы, эволюции и прочую дребедень. А как насчет нас? — выкрикнул он. — Конечно, я — горлопан, кабатчик, так ведь? Оголтелый забастовщик! Кровожадный анархист — да? Увидел бы ты, как в двери вносят твою жену с головой, размозженной лошадиным копытом, убитую Трестом — как это было со мной? Тогда б и рассуждал… А ты сам, Дайк, уволенный и занесенный в черные списки машинист, разоренный земледелец! Погоди, пока Берман не вышвырнет на улицу твою мать и дочку. Погоди, пока они на твоих глазах не начнут чахнуть и бледнеть, пока дочка твоя не попросит есть, а тебе нечего будет ей дать! Погоди, пока твоя семья не начнет пухнуть с голоду, не имея куска хлеба, в то время как железнодорожный Трест нагло прибирает к рукам урожай с сотен тысяч акров земли, миллионы бушелей пшеницы. Вот тогда и толкуй об умеренности! Такие разговоры Тресту только на руку. Они ему не страшны. Испугает его только одно — динамит, человек, который держит в руке отрезок газовой трубы, набитой динамитом. Такой разговор как раз для него!
Дайк молчал. Он еще раз наполнил стопку и двумя глотками осушил ее. Гримаса исказила нахмуренное лицо, оно потемнело, сам он набычился и долго, не моргая, глядел в смятении на свои узловатые, мускулистые руки, — они лежали перед ним на столе, и он не знал, чем сможет в будущем занять их.
Пресли и думать забыл про смазку. Он слушал Карахера. В приоткрытую дверь ему видна была мощная спина Дайка, который сидел пригнувшись, ссутулив широкие плечи.
Драма, в основе которой лежало неожиданное удвоение тарифа, отчетливо представилась ему. И ведь это был лишь единичный пример, отдельный случай. Он узнал о случившемся только потому, что событие произошло рядом, у него под носом. А сколько подобных драм разыгрывалось по всему штату? В предгорьях такие случаи происходят постоянно: мелкие предприятия, задушенные в самом зародыше, — их предсмертные крики слышались повсюду; они умирали, забытые всеми, кроме чудовища, которое ни перед чем не останавливалось и, спокойно сглотнув самое крупное предприятие, не брезговало поживиться и мелюзгой, которое одним щупальцем загребало сотни тысяч акров плодородной земли, а другим тянулось к охапке хмеля.
Пресли, не сказав ни слова, понурив голову, незаметно вышел из лавки и, крепко сжав ручки велосипеда, покатил домой. Губы у него совсем побелели. В душе бушевал протест против существующих порядков, с губ срывались проклятия.
В Лос-Муэртос он застал Энникстера, увидел его издали на ступеньках дерриковской веранды. Владелец Кьен-Сабе беседовал с Хэрреном. Магнус стоял в дверях и переговаривался о чем-то с женой.
Адвокаты, нанятые Союзом фермеров, уезжали назавтра в Вашингтон, и Энникстер долго совещался с ними. Помимо этого у него было в городе много других неотложных дел, и в результате он пропустил поезд на Гвадалахару — ближайшую станцию от дома и потому принял приглашение Магнуса доехать с ним в его бричке до Лос-Муэртос; перед отъездом из Боннвиля он позвонил к себе на ферму, чтобы Вакка доставил в Лос-Муэртос его чалую кобылу. Лошадь уже ждала его, но Энникстер задержался еще на пару минут, чтобы рассказать Хэррену о том, что случилось с Дайком.
— Что же он будет теперь делать? — спросил Хэррен, справившись с охватившим его негодованием.
— Да ничего, — сказал Энникстер. — Какой у него может быть выход?
— Он же потеряет все до последнего цента. Все, что скопил за десять лет, — продолжал Хэррен. — Когда он сказал мне, что собирается заняться хмелем, я его сразу предупредил, что следует все очень точно обговорить с железной дорогой.
— Я его только что видел, — сказал Пресли, подходя к ним. — У Карахера. Лица его я не видел — он сидел спиной ко мне и пил. Но и так было ясно, что это конченый человек, раздавленный. Ужас какой-то!
— У Карахера сидит? — спросил Энникстер.
— Да.
— И пьет?
— Надо думать. Да, перед ним стояла бутылка.
— Пьет, значит, у Карахера! — сказал Энникстер с саркастической усмешкой. — Ну, теперь ему крышка!
В суровом, горьком и бесконечно печальном молчании они стояли рядом, понурив головы, словно перенеслись мысленно в придорожную забегаловку, где воочию могли наблюдать, как теряет веру в себя, видит крах всех своих надежд и в конце концов гибнет один из их собратьев; наблюдать крушение карьеры, разрушение человеческой личности. Сраженный титанической силой человек, бесстрашный, сильный и честный, подпав к тому же под дурное влияние, катился к гибели.