— Теперь ему крышка, — повторил Энникстер, — Дайк выходит из игры. Еще одно очко в пользу Бермана, Шелгрима и компании.
Он раздраженно отошел в сторону, отвязал свою кобылу и вскочил в седло.
— С нами Бог, — крикнул он, отъезжая, — а неудачников к черту! Ну, счастливо оставаться! Еду домой. Пока он у меня есть.
Он оставил позади господский дом, прятавшийся в роще кипарисов и эвкалиптов, выехал на простор полей, где по обе стороны расстилались голые бурые пашни, и поскакал галопом по Нижней дороге к себе в Кьен-Сабе.
День клонился к вечеру, и тень, отбрасываемая им на пыльную дорогу, заметно удлинилась. Далеко впереди поблескивал в последних лучах заходящего солнца шпиль старенькой колокольни Сан-Хуанской миссии, а позади, на северо-западе, вырисовывался золоченый купол здания суда в Боннвиле, на фоне пламенеющего заката казавшийся исчерна-багровым. Энникстер пришпорил лошадь. Он боялся опоздать к ужину, который, возможно, подаст ему Хилма.
Хилма! Ее имя возникло в мозгу, наполняя его сладостным теплым чувством. Весь день, несмотря на то, что он был чрезвычайно занят, тщательно во всех подробностях разрабатывая план заключительной кампании грандиозной битвы Союза с Трестом, где-то в потайном уголке памяти жила мысль о ней, не оставляя его ни на минуту. Теперь наконец он был один. Мог забыть обо всем и думать только о ней.
В великолепии угасающего дня, в хаотическом нагромождении солнечных лучей, которые оставляло за собой уходящее солнце, он опять увидел Хилму. Человек, лишенный воображения, грубый и прямолинейный, он тем не менее сумел представить себе ее, и она явилась ему в ореоле солнечных лучей, вся пронизанная светом, ослепительная, манящая. Он вспомнил, как мило, просто она держалась, ее изящную, точеную фигуру, красивый изгиб ее груди, пышную массу волос. Подумал и о других — подчас противоречивых — черточках, не раз привлекавших его внимание и безусловно говоривших о чисто женской кокетливости, стремлении как-то себя украсить. И тут же вспомнил ее узкие небольшие ступни, крохотные стальные пряжки на туфельках, черный бант на затылке, который она начала носить последнее время. Он слышал ее голос, низкий, бархатистый, приятный, с легкой хрипотцой — не горловой, а, как ему казалось, родившийся где-то глубоко в груди.
Копыта застучали по гальке — ои ехал по берегу Бродерсонова ручья под Эстакадой. Энникстер вспомнил вчерашнюю сцену — именно здесь он натолкнулся на Хилму, возвращаясь домой. Он стиснул зубы, желая побороть досаду и разочарование. Как случилось, что она не сумела понять его? И почему это у женщин только одно на уме: как бы поскорей выйти замуж. Разве мало того, что он предпочитает ее любой другой девушке, а она предпочитает его? Сама же в этом призналась. Размечталась небось, что станет хозяйкой Кьен-Сабе? Да, вот именно! На его усадьбу позарилась, решила женить его на себе из корысти. Никак ему не удавалось заглушить своих подозрений по отношению к Хилме. Никак не мог он отделаться от неприязни ко всему женскому полу вообще. Надо же быть такой двуличной, прикинуться святой невинностью! Просто невероятно! А в самом деле, вероятно ли это?
Впервые на него нашли сомнения. А что, если Хилма действительно такова, какой кажется? Что, если ей вовсе не нужна его усадьба — строить какие-то планы на этот счет вообще было бы довольно глупо, ведь вопрос, будет ли Кьен-Сабе принадлежать ему, решится только через несколько месяцев. Что, если она была искренне возмущена? Но он тут же одернул себя: чтобы его, взрослого мужчину, могла обвести вокруг пальца какая-то девчонка? Его, бесстрашного Энникстера, умницу, человека дела? Да никогда в жизни! Что бы ни случилось, он останется хозяином собственной судьбы.
В таком настроении подъехал он к Кьен-Сабе. Но, несмотря на то, что решение было принято, Энникстер не мог справиться с собой. Он расседлал кобылу и подвел ее к колоде с водой, стоявшей у конюшни, и вдруг у него бешено заколотилось сердце при мысли, что Хилма где-то тут близко. Уже темнело, но он воровато шарил глазами по сторонам, высматривая ее. Энникстер, сам не зная почему, уверил себя, что Хилма не скажет родителям о том, что произошло между ними прошлым вечером под Эстакадой. Он и мысли не допускал, что между ними все кончено. Ему следует извиниться, это уж конечно! Прийти с повинной, так сказать, покланяться. Ну что ж, покланяться так покланяться. После того как она призналась ему в любви, он больше не боялся ее. Нужно только увидеться с ней, и чем скорее, тем лучше, — и все уладить. Так сказать, перевернуть страницу. Что, собственно, ему от нее нужно, он не представлял себе ясно, хотя прежде хорошо знал, что именно. Теперь желанная цель рисовалась ему несколько расплывчато. Точно определить ее он не мог. Пусть все складывается само собой — не надо задумываться о последствиях; то, что произойдет, должно произойти естественно. Одно лишь он знал твердо — Хилма занимает его мысли утром, днем и ночью, он чувствует себя счастливым, когда она рядом, и страдает вдали от нее.