Слова Энникстера вызвали дружный взрыв возмущения. Все повскакивали с мест, размахивая руками и что-то выкрикивая.
— Господа, господа! — восклицал Магнус. — Мы ведь не школьники в конце концов и не уличные мальчишки!
— Мы деревенские олухи, которых надули! — выкрикнул Остерман.
— Я тебя спрашиваю, что ты скажешь на это? Что ты скажешь в свое оправдание, — не отставал Хэррен, наклоняясь через стол к брату. — Ради бога, Лаймен, объясни! Ведь должно же быть у тебя какое-то объяснение.
— Вы не так поняли, — начал Лаймен, бледный, с дрожью в голосе. — Не так поняли. Вы ожидали слишком многого. В будущем году… в будущем году… в очень скором времени… Комиссия займется… Комиссия обсудит тарифы для Сан-Хоакина. А пока мы сделали все, что могли… это все, что я могу сказать.
— Так ли это? — сурово спросил Магнус. Голова его была как в тумане, ему казалось, он вот-вот упадет в обморок. Возможно ли это? Неужели возможно? — Ты — ты действительно сделал все, что мог?
Он пристально посмотрел на сына. Их взгляды встретились, и как ни старался Лаймен, а глаза все-таки потупил. Он снова попытался возражать, еще раз объясняя все с самого начала. Но Магнус уже не слушал. За этот короткий промежуток времени он понял, что произошло нечто страшное, немыслимое стало явью. Мысль об этом, казалось, висела в воздухе. В какой-то неуловимый миг отцу вдруг открылась ничем не прикрытая истина — все сказанное сыном было ложью. И все-таки ему не верилось. Лаймен! Его сын, его старший сын унизился до этого. И он снова, в последний раз, обратился к сыну, и в его голосе прозвучало что-то такое, отчего мгновенно установилась тишина.
— Лаймен, — сказал он, — я заклинаю тебя… я… требую от тебя как от своего сына и порядочного человека, — объясни, что кроется за всем этим? Я говорю сейчас не как председатель Комитета с членом Железнодорожной комиссии, а как отец с сыном. Понимаешь ли ты всю серьезность создавшегося положения, всю свою ответственность, всю важность настоящего момента? Объясни!
— Мне нечего объяснять.
— Снизили ли вы тарифы для Сан-Хоакина? Снизили ли вы тариф на перевозку зерна от Боннвиля до морских портов?
— Я повторяю, сэр, то, что уже говорил раньше. Мы урезали тариф в среднем на десять процентов.
— Лаймен, отвечай — да или нет? Снизили ли вы тариф для Боннвиля?
— Это невозможно было сделать так быстро. Дайте нам время. Мы…
— Да или нет? Ради всего святого, не виляй! Да или нет — снизили вы тариф для Боннвиля?
— Нет.
— И еще ответь мне, — крикнул Хэррен, перегибаясь через стол, — ответь мне! Ты получил что-нибудь от Правления дороги за то, чтобы сохранить для Сан-Хоакина прежний тариф?
Лаймен, побледнев еще более, злобно крикнул брату:
— Только посмей еще раз задать мне подобный вопрос!
— А мне этого и не надо, — вскричал Хэррен, — я и без того вижу по твоей подлой роже, что тебя подкупили!
И сразу возобновился шум. Фермеры повскакивали из-за стола, и только Магнус остался на месте. Лаймена обступили со всех сторон, прижав его, так сказать, к стенке. Все что-то кричали и угрожающе размахивали кулаками — сомнения не оставалось ни у кого: он лгал им без зазрения совести, бессовестно нарушил свое обещание, обманул их.
— Мерзавец! Ты соображаешь или нет, что людей за меньшее стреляют! — кричал Остерман. — Ты нас продал! И если ты мне когда-нибудь еще на глаза попадешься, я тебе твою поганую морду разобью, можешь не сомневаться.
— Рукам волю не давать! — крикнул Лаймен, закипая злобой, как загнанная в угол крыса. — Вы что себе позволяете! Не забывайтесь!
— Сколько тебе дадено? — орал Хэррен.
— Да, да, какая тебе цена? — подхватили остальные фермеры. Они были вне себя от ярости, слова цедили сквозь зубы и жестикулировали преимущественно кулаками.
— Вы прекрасно знаете, что Комиссия работала добросовестно, — отбивался Лаймен. — Что все было честно… по совести…
— Врешь! — рявкнул Энникстер. — Врешь, взяточник! Тебя купили и расплатились с тобой чистоганом.
С этими словами он будто нехотя развернулся и нанес Лаймену удар прямо в лицо. Лаймен пошатнулся и отступил назад к стене, но споткнулся о свой портфель и удержался на ногах лишь потому, что уперся спиной в закрытую дверь. Магнус вскочил. Ударили его сына, и отцовские чувства, желание защитить мгновенно пробудились в нем; пробудились на миг и тут же умерли навсегда. Он не произнес слов, которые хотел было сказать. Опустил поднятую руку. Нет, отныне у него был только один сын! А этот жалкий, еле держащийся на ногах субъект в щегольском костюме, с бледным лицом и разбитой в кровь губой, — больше ему не сын! Удар по лицу не такой уж позор по сравнению с тем позором, которым он покрыл себя.