— Что с моей матушкой и с малявкой?
— Я взял на себя заботу о них. Они живут у меня.
— Здесь?
— Да, но тебе нельзя их видеть, Богом клянусь, нельзя! Ты успеешь удрать! Да где же задний ремень от подпруги? Билли! Черт тебя возьми, ты что хочешь, чтоб его пристрелили, прежде чем он удерет! Ну давай, Дайк, садись в седло! Эта кобыла сама падет, а тебя не выдаст!
— Давай тебе Бог, Энникстер! А как малявка? Здорова ли? Как матушка? Передай им…
— Знаю, передам! Прес, посмотри — путь свободен? Ты можешь отпустить поводья, Дайк. Это лучшая лошадь во всей округе. Не держи ее, Билли! Ну что ж, Дайк, прощай! Положись на меня. Ладно, ладно! Да хранит тебя Бог! Пускай ее! Скачи!
Пришпоренная, заразившаяся возбуждением окружавших ее людей, кобыла в два скачка вынеслась из загона, потом спружинившись, вытянув шею и низко пригнув голову, мигом промахнула выездную аллею и, очутившись на дороге, скрылась в облаках пыли.
Вакка ловко, как обезьяна, вскарабкался на самую вышку артезианского колодца. Он окинул взглядом окрестности.
— Ну что? — спросил Энникстер, задрав голову. Все напряженно прислушивались.
— Вижу! Вижу его! — крикнул Вакка. — Мчится сломя голову. На Гвадалахару.
— Погляди в другую сторону — туда, где монастырь. Не видать ли там чего?
И, словно в ответ, оттуда донеслись остервенелые крики.
— Там верховые, трое или четверо. С ними собаки. Скачут прямо сюда. Даже собачий лай слышен. А вон — ой-ой-ой! — На нижней дороге еще один отряд, те тоже скачут в сторону Гвадалахары. У всех винтовки. Вон как стволы на солнце сверкают. И еще — Бог ты мой! — еще три человека верхами скачут вниз с горы, что рядом с лос-муэртовскими пастбищами. Тоже на Гвадалахару. А в Боннвиле бьют в колокол, который на здании суда. Смотри-ка ты — вся округа всполошилась.
Не успел Вакка слезть на землю, как две вислоухие малорослые ищейки тигровой масти с языками на сторону показались на дороге перед домом. Они были серы от пыли, морды опущены — они тщательно обнюхивали землю. У ворот, там где Дайк свернул к хозяйскому дому, они на миг остановились в замешательстве. Одна пустилась было к конюшне, но другая молниеносно перебежала дорогу, взяла вдруг свежий след, ведший в сторону Гвадалахары. Ищейка задрала морду вверх, и Пресли сразу зажал уши.
Только бы не слышать этого несносного лая! Громкого и гулкого! В нем звучало торжество охотника, напавшего на след жертвы, долгий, хриплый, грубый клик, зловещий и нетерпеливый — сигнал тревоги, таивший угрозу страшного конца. И тут же к собачьему лаю прибавился конский топот. Пятеро всадников, не сводящих глаз с собак, с винтовками поперек седла, на взмыленных конях с развевающимися гривами, промчались мимо, сверкнув копытами и оставив за собой густой запах конского пота.
— Это шайка Дилани! — крикнул Энникстер. — Я видел его.
— А другой — это Кристиен, — сказал Вакка. — Двоюродный брат Бермана; с ними двое полицейских. А тот, что в белой шляпе с опущенными полями, — шериф из Висейлии.
— Черт подери, они ж его вот-вот догонят! — воскликнул Энникстер.
Обернувшись, они увидели Хилму и миссис Дайк на пороге домика, в котором последняя проживала. Обе растерянно выглядывали из дверей, не понимая, что происходит. А на крыльце хозяйского дома одна, всеми забытая в суматохе, стояла маленькая Сидни, побледневшая, с серьезными, широко распахнутыми глазами. Она все видела и все поняла. Но не проронила ни слова. Склонив набок голову, она вслушивалась в затихающий лай.
Дайк пересек железнодорожные пути вблизи товарной станции Гвадалахары, на каких-нибудь пять минут опередив своих преследователей. Счастье, казалось, изменило ему. На станции, обычно безлюдной, сейчас сошлась бригада товарного поезда, стоявшего на запасном пути, а на главном пути, совсем недалеко и повернутый в ту же сторону, высился отцепленный паровоз; оба, и машинист и кочегар, видели, как лошадь перемахнула через пути и, без сомнения, узнали Дайка.
Начиная с того утра, когда, мучимый жаждой, он рискнул приблизиться к источнику, дававшему начало Бродерсонову ручью на территории Кьен-Сабе, и чуть не угодил в руки подкарауливших его там полицейских, у него не было ни минуты подумать, что же делать дальше. Поздно было сожалеть о том, что он, пытаясь сбить погоню со следа, повернул назад, в надежде проникнуть в горы восточнее Боннвиля. Сейчас Дилани почти настигал его, и все его мысли были сосредоточены на том, как бы оторваться немного от этого отряда. Теперь уже не могло быть и речи о том, чтоб укрыться где-нибудь и переждать погоню; они вытеснили его с гор, где можно было схорониться за любой скалой, в густонаселенную местность, где за каждым углом можно было нарваться на врага. Теперь дело шло о жизни и смерти! Или ему удастся бежать, или его пристрелят. Он твердо знал, что живым не дастся, однако вступать с преследователями в бой и подставлять лоб под пулю не собирался, пока оставалась надежда спастись бегством. Он думал лишь о том, как бы уйти от погони.