Все принялись за еду. Происходило насыщение алчущих, утоление неукротимого аппетита, неутолимой жажды, грубое, первобытное. Разрезанные на четыре части бычьи туши громоздились на столах, грандиозные куски мяса исчезали в желудках вместе с несметным количеством караваев хлеба; ребра, лопатки, все кости обгладывались дочиста; бочки вина поглощались множеством пересохших от жары и пыли глоток. Разговоры стихли, пока шло насыщение. Люди ели до отвала. Ели ради того, чтобы поесть, с твердой решимостью все подчистить, с гордостью показывая друг другу пустые тарелки.
После обеда решено было провести состязания. На плато, венчавшем один из холмов, шли приготовления. Сперва должны были состязаться в беге девушки до семнадцати лет, потом — толстяки. Молодым парням предстояло показать свои достижения в толкании ядра, в прыжках в длину и в высоту, в тройных прыжках и в борьбе.
Пресли был в восторге от всего происходящего. В этом пиршестве, в этом поглощении огромных количеств мяса, хлеба и вина, за которым следовало испытание силы и ловкости, было что-то гомеровское. Так все это было незатейливо и бесхитростно, вполне отвечая духовным запросам простодушных англосаксов. Примитивно, грубовато — это верно, но в достаточной степени невинно. Здесь собрались хорошие люди — доброжелательные, великодушные даже, готовые скорее дать, чем взять, помочь, чем попросить помощи. Все из крепких хороших семей. Такие вот и составляют костяк нации — здоровые, крепкие американцы, все как на подбор. Где еще в мире найдутся такие сильные, добропорядочные мужчины, такие сильные красивые женщины?
Энникстер, Хэррен и Пресли взобрались на плато, где должны были состояться игры, чтобы разметить площадку и рассчитать дистанции. Это был тот самый холм, где Пресли просиживал, бывало, целые дни, читая стихи, куря и подремывая. Отсюда открывался вид на юг и на запад. Вид этот был великолепен. И три приятеля остановились на минуту, чтобы полюбоваться им.
Вдруг кто-то громко окликнул Энникстера: вверх по склону к ним бежал, задыхаясь, Вакка.
— Ну что там еще?
— Мистер Остерман ищет вас, сэр, вас и мистера Хэррена. Ванами, дерриковский пастух, только что принес записку от своего хозяина. Похоже, что-то важное.
— Что бы это могло быть? — пробормотал Энникстер, и все повернули назад.
Остерман поспешно седлал коня. Рядом стоял Ванами, держа под уздцы взмыленную лошадь. Кое-кто из участников пикника с любопытством поглядывал в их сторону. Чувствовалось, что произошло нечто из ряда вон выходящее.
— Что случилось? — спросил Энникстер, подходя ближе вместе с Хэрреном и Пресли.
— Черт знает что творится! — сказал сквозь зубы Остерман. — Вот, прочти! Ванами только что привез.
Он протянул Энникстеру листок бумаги, вырванный из блокнота, и, отвернувшись, стал подтягивать подпруги.
— Надо спешить! — крикнул он. — Им удалось захватить нас врасплох.
Энникстер стал читать записку; Хэррен и Пресли смотрели ему через плечо.
— А-а, так это они! Вот оно что! — воскликнул Энникстер.
Хэррен стиснул зубы.
— Ну, теперь будет дело! — воскликнул он.
— Они уже побывали у вас, мистер Энникстер! — сказал Ванами. — Я проезжал мимо вашей усадьбы. Дилани введен во владение, а всю вашу мебель выставили на дорогу.
Энникстер обернулся, и губы у него побелели. Пресли и Хэррен бросились к своим лошадям.
— Вакка! — крикнул Энникстер. — Где Вакка? Седлай кобылу, живо! Остерман, собери членов Союза, всех, кто есть здесь, понятно? Я сейчас. Только скажу Хилме.
Не успел Энникстер отойти, как подбежал Хувен. Он вел в поводу лошадь, его маленькие глазки горели.
— Послюшайте, эти ребят уже пришель. Я готофф… вот мое ружье.
— Радость моя, они захватили нашу усадьбу, — сказал Энникстер, одной рукой обняв Хилму за плечи. — Хозяйничают в доме. Я еду туда. А ты поезжай к Деррикам и там жди меня.
Она повисла у него на шее.
— Ты едешь? — вырвалось у нее.
— Я должен. Но ты не беспокойся. Все обойдется. Поезжай к Деррикам и… пока прощай!
Она не проронила ни слова, только пристально посмотрела на него и поцеловала в губы.
Тем временем новость быстро распространялась. Все повскакивали с мест. Мужчины и женщины с побледневшими лицами молча переглядывались или же выкрикивали что-то нечленораздельное. Глухой, невнятный ропот пришел на смену веселому гомону. В воздухе носились смятение и страх. Неизвестно было, чего ж теперь ждать?