Хэррен лежал на полу, вытянувшись во весь рост, под голову была подсунута подушка, грудь прикрыта пиджаком. Одна штанина была насквозь пропитана кровью. Глазные яблоки, видневшиеся из-под полуопущенных век, регулярно подергивались, словно их приводил в движение какой-то механизм. В лице не было ни кровинки, так что золотистые волосы казались темно-русыми, рот был открыт, и это из него вырывалось то натужное, хриплое, прерывистое дыхание, а в груди что-то булькало и клокотало.
— Хэрри, о Хэрри! — простонала миссис Деррик, схватив сына за руку.
Доктор покачал головой.
— Он в беспамятстве, миссис Деррик…
— Куда его… где…
— Прострелены легкие.
— Будет он жить? Скажите мне правду.
— Я не могу этого сказать, миссис Деррик.
Она стала терять сознание, и старый Гарнетт, с трудом удерживая ее на ногах, помог ей выйти в соседнюю комнату — спальню Минны Хувен. Ошеломленная, оцепеневшая от страха, миссис Деррик села на кровать и, покачиваясь взад и вперед, начала бормотать:
— Хэрри, Хэрри, мальчик мой дорогой, милый мой!
Пресли то выходил, то входил в залу, выполняя разные поручения, стараясь помочь чем мог. Он с трудом держался на ногах, пытался и никак не мог унять нервный озноб.
Оставшиеся в живых члены Союза и полицейские — воюющие между собой защитники интересов народа и интересов железной дороги, перемешались, забыв про вражду. Пресли помог доктору прикрыть тело Кристиена. Берман и Рагглс держали тазы с водой, пока перевязывали Остермана. Происшедшее трагическое событие вызывало у всех ужас, не дававший думать ни о чем другом. Еще час назад заклятые враги, они теперь думали лишь о том, как бы помочь тем, кого ранили в своей безумной злобе. Шериф, решив, что сегодня не время приводить в исполнение судебный приказ, уехал в Сан-Франциско.
Тела убитых были перенесены с дороги в дом. Труп Энникстера положили на кровать; трупы Дэбни и Хувена — у одного была прострелена голова, другому пуля попала в горло — положили рядом и накрыли скатертью. На полу расчистили место для раненых. Каттер с Рагглсом уехали в Гвадалахару за тамошним доктором, а также чтобы позвонить по телефону в Боннвиль и вызвать докторов еще и оттуда.
За все время после перестрелки Остерман ни разу не терял сознания. Он лежал на полу, обнаженный по пояс; крепкие бинты стягивали ему живот и плечо; глаза были полузакрыты. Из Боннвиля должна была приехать подвода, чтобы отвезти его домой, и ухаживавший за ним Пресли видел, что он испытывает невыносимые страдания.
Но этот позер, шут, балагур, к которому никто не относился серьезно, показал себя в эту страшную минуту с совершенно неожиданной стороны. Когда наконец приехал доктор и подошел к нему, Остерман в первый раз открыл глаза.
— Я обожду, — сказал он. — Займитесь сперва Хэрреном…
А когда пришла его очередь и доктор начал зондировать рану, нащупывая пулю, он схватил руку Пресли и, по мере того, как зонд входил в рану, сжимал ее, обливаясь потом, все крепче и крепче. Его дыхание участилось; лицо клоуна с выдающимися скулами, огромная лысина и оттопыренные уши становились все бледнее и бледнее, губы плотно сжались, но он не издал ни одного стона.
Когда первая, самая страшная боль немного утихла и он нашел в себе силы заговорить, первое, что он спросил, было:
— Есть еще тяжело раненные?
Пресли, принеся ведро воды для доктора, задержался у двери и увидел, что несколько мужчин, стоявших по ту сторону канала, сошли с дороги и стали осторожно пробираться в глубь пшеничного поля. Заинтересовавшись, он спросил подошедшего Каттера, куда это они направились?
— Ищут Дилани, — отвечал Каттер. — Говорят, он уполз в пшеницу после того, как его ранили. Они решили, что надо искать.
Пресли совершенно забыл об этом мерзавце, у него сохранилось лишь смутное воспоминание, что тот свалился с лошади в самом начале перестрелки. Охваченный желанием узнать, что случилось с Дилани, он догнал мужчин, отправившихся на поиски.
— Вы, ребята, поосторожней, — сказал один молодой парень, — с ним шутки плохи. Он, если еще жив, может вообразить, что мы его хотим прикончить, и начнет палить.
— Вряд ли он на это способен, — сказал другой. — Ты только посмотри на пшеницу.
— Бог ты мой! Кровь из него хлестала, как из зарезанного кабана.
— Вон его шляпа! — воскликнул вдруг тот, что шел впереди. — Он где-нибудь недалеко. Давайте покричим.
Они крикнули несколько раз, но ответа не получили и стали осторожно пробираться дальше. Вдруг передние остановились, да так неожиданно, что задние налетели на них. Кто-то воскликнул: