— Понимаю. Именно это я и хотел выяснить. Да, теперь я понимаю…
— Ну что ж, — сказал Геттингс, — я, кажется, пошел домой.
Все зашевелились. И по одному стали продвигаться к дверям. Последним уходил Кист. Перед отходом он подошел к Магнусу и пожал его безжизненную руку.
— До свиданья, Губернатор, — сказал он. — Я на днях заеду к вам. Не падайте духом. Со временем все уладится. До скорого!
Он вышел, затворив за собой дверь.
Магнус Деррик еще долго оставался в артистической уборной. Он сидел в единственном кресле, глядя на свое отражение в треснувшем зеркале, которое долгие годы отражало лишь размалеванные личики субреток, дыша воздухом, пропахшим дешевыми духами и затхлой рисовой пудрой.
Пришел конец, крах всему! В течение стольких лет он не замарал себя ничем, был безупречно честен в своей борьбе, а жизнь ему выпало закончить здесь — в уборной провинциальной актрисы: сын его убит, обман, на который он пошел, выплыл наружу, друзья отвернулись от него, и остался он один — старый, конченый человек, опозоренный и обесславленный.
Вечером того дня Боннвиль пережил еще одно потрясение. В половине седьмого, когда Берман, который жил на окраине города в особняке, стоявшем в дубовой рощице, садился ужинать, в окно его столовой бросили бомбу. Она упала на пороге двери, которая вела в коридор, и взорвалась. Столовая была разрушена, все окна в доме выбиты. Сам Берман каким-то чудом остался жив и невредим.
VIII
В самом начале июля, приблизительно через месяц после сражения у оросительного канала и митинга в Боннвиле, Сидерквист, просматривавший как-то днем очередную почту у себя в кабинете в сан-францисской конторе, был приятно удивлен неожиданным появлением Пресли.
— Кого я вижу?! Прес! — воскликнул промышленник, когда молодой человек вошел в дверь, распахнутую перед ним служителем. — Ей-Богу, Прес собственной персоной. А я боялся — не заболел ли ты. Садись скорей! Выпьешь рюмку хереса? Я всегда держу здесь бутылку про запас.
Пресли взял рюмку и опустился в глубокое кожаное кресло, стоявшее рядом.
— Заболел? — отозвался он. — Да, я был тяжело болен. Собственно, мне и сейчас немногим лучше. Я совершенно разбит, раздавлен.
В голосе его звучала вялость и безразличие смертельно усталого человека.
— Вот те раз! — сказал Сидерквист. — Печально! Что ж с тобой было, Прес?
— Нервы, надо полагать: головные боли, бессонница, слабость. Резкий упадок сил, по словам доктора. «Сильное переутомление, — говорит он, — сильное потрясение». Похоже, что я чудом избежал воспаления мозга.
— Легко поверить, — сказал Сидерквист серьезно, — после всего, что ты там пережил.
Пресли закрыл глаза — запавшие, обведенные темными кругами, — и прижал худую руку к затылку.
— Кошмар, — пробормотал он. — Неописуемый кошмар, и конца ему не видно. Вы обо всем этом знаете только из газет. Но там, на месте, — в Боннвиле, в Лос-Муэртос, — о, вы даже представления не имеете, в каком отчаянном положении оказались фермеры после поражения в суде, после решения Верховного суда, согласно которому они лишаются права владения. Мы до последней минуты надеялись, что закон будет на стороне фермеров. Мы полагали, что уж в Верховном-то суде Соединенных Штатов мы добьемся правды, и весть о вынесенном им решении была последним тягчайшим ударом. Для Магнуса Деррика это действительно смертельный удар.
— Бедняга Деррик! — пробормотал Сидерквист. — Расскажи мне о нем, Прес. Как он себя чувствует? Что собирается делать?
— Он полностью разорен, сэр. Решив вести хозяйство сам, без арендаторов, он вложил в свою ферму куда более крупные суммы, чем мы предполагали. Тяжба с железной дорогой и политическая кампания по проведению Лаймена в члены Железнодорожной комиссии тоже отняли немало средств. Те деньги, которые шантажом выманил у него Дженслингер, были, по-видимому, последними. Но он ведь игрок, — вы же его знаете, — он все поставил на богатый урожай в этом году. И урожай действительно будет богатейший, только им воспользуется Берман и железная дорога. А Магнус остался без гроша.
— Какая трагедия! Какая ужасная трагедия! — проговорил Сидерквист. — Лаймен оказался подлецом, Хэррен убит, а теперь еще и это. И все обрушилось на него за такое короткое время, можно сказать в одночасье.
— Ладно бы это убило его, — продолжал Пресли. — Это было б не самое худшее.
— Чего уж хуже?
— Боюсь, откровенно говоря, очень боюсь, как бы он не лишился рассудка. Вся эта история ужасно на него подействовала. Если бы вы его видели, если бы вы только видели! Сгорбленный, жалкий, еле передвигающий ноги старик, почти впавший в детство. Целыми днями сидит в столовой, роется в бумагах — перелистывает их, раскладывает, связывает в пачки, опять развязывает, все что-то ищет, беспокоится, бормочет себе под нос, а потом отодвинет и начисто о них забудет. Сядет обедать и забывает, что надо поесть. Знаете, когда поезд проходит по Эстакаде, до его дома доносятся паровозные свистки, и всякий раз при этом на него нападает… не знаю даже что именно — пожалуй, боязнь. Он втягивает голову в плечи, будто ожидая удара, и сидит, не дыша, пока стук колес не стихнет вдали. Видимо, у него развился необъяснимый, малодушный страх перед железной дорогой.