— Скажите своему Богу, чтобы он вернул мне ее, — твердил он зло и настойчиво.
Это была наивысшая степень мистицизма — больное воображение, преступившее дозволенные пределы и соскользнувшее в пустоту, где все казалось возможным, металось во тьме в поисках сверхъестественного, требуя чуда. И в то же время это был естественный человеческий протест против неизбежного, неотвратимого, бунт смертного против смерти, восстание духа против распада вещества.
— Он мог бы вернуть ее мне, если бы только захотел! — вскричал Ванами. — Отец, вы должны помочь мне. Послушайте, предупреждаю вас, я долго этого не выдержу. У меня что-то с головой, я уже не владею своим рассудком. Что-то должно произойти, иначе я сойду с ума. Ни мое тело, ни мой разум не могут больше этого выносить. Верните мне ее: пусть Бог вернет мне ее. Если легенды не врут, такие случаи бывали. Если она не может вернуться ко мне, дайте мне хотя бы увидеть ее такой, какой она была, — земной, настоящей, а не бестелесным духом. Я хочу увидеть ее прежней, неоскверненной. Если это сумасшествие, тогда пусть я буду сумасшедшим. Но помогите мне, вы с вашим Богом: пусть это будет галлюцинация, но сделайте это — сотворите чудо.
— Довольно! — снова вскричал священник и резко тряхнул его за плечо. — Довольно! Опомнись! Да, это сумасшествие, но я не дам тебе сойти с ума. Подумай только, что ты говоришь! Вернуть ее! Разве таков промысл Божий? Я-то думал, ты мужчина, а это же речи неразумной бабы.
Ванами вдруг встряхнулся, глубоко вздохнул, посмотрел по сторонам отсутствующим взглядом, словно приходя в себя.
— Верно, отец, — пробормотал он — Порой я сам не соображаю, что говорю. Но бывают минуты, когда все во мне — и ум и душа восстают против того, что случилось, когда мне кажется, что я сильнее смерти, и знай я, как применить силу своей воли, сосредоточить напор своей мысли, желания, что я бы смог… сам не знаю… не вызвать ее… а что-то такое…
— Болезненный, расстроенный ум может вызвать галлюцинации, ты это хочешь сказать? — спросил Саррия.
— Пожалуй, что так. Пожалуй, я довольствовался бы галлюцинацией.
Саррия не ответил, и долгое время оба молчали. У южной стены в сыром углу ритмично квакала лягушка, монотонно журчал фонтан и уроненный деревом цветок магнолии отвесно упал в безветрии и, чуть слышно прошуршав, лег на усыпанную гравием дорожку. Больше ничто не нарушало тишины.
Прошло еще несколько минут, и сигара священника, давно погасшая, выскользнула у него из рук и упала на землю. Он клевал носом. Ванами тронул его за руку.
— Спите, отец?
Саррия вздрогнул и потер глаза.
— Да, кажется, и впрямь задремал.
— Тогда идите спать. А я ничуть не устал. Пожалуй, еще посижу здесь немного.
— Да, вероятно, мне лучше лечь. А твоя кровать всегда для тебя готова. Когда бы у тебя ни возникла в ней надобность.
— Нет, я вернусь в Кьен-Сабе… только попозже. Спокойной ночи, отец.
— Спокойной ночи, сын мой.
Ванами остался один. Долгое время он сидел неподвижно, упершись локтями в колени и подперев руками голову. Проходили минуты — потом часы. Луна среди сияющих звезд взбиралась все выше. Ванами курил, сворачивая одну самокрутку за другой, голубой дым то неподвижным облаком стоял у него над головой, то сизой пряжей расползался над садом.
Но, находясь в этих старинных стенах, проникнутых романтикой и тайной, в этом уединенном царстве грез, где все говорило о прошлом, он не мог не поддаться очарованию старинного сада с его легендами, могилами, разрушающимися солнечными часами и замшелым фонтаном. Как только священник ушел, смятение духа, охватившее Ванами в начале вечера, вернулось снова, смущая разум и воображение. Скорбь железными тисками сдавила сердце, и любовь к Анжеле с новой силой пробудилась в душе; ему казалось, что никогда она не была столь глубокой, столь сильной, столь бесконечно нежной. Без сомнения, эти чувства пробудил в нем монастырский сад, до мелочей знакомый и ничуть не изменившийся с того времени, как они встречались здесь; это он так отчетливо воскресил Анжелу в его памяти. Пока что Ванами не решался приблизиться к ее могиле и, встав с места и заложив руки за спину, зашагал взад-вперед по узким дорожкам, мысленно перебирая в памяти эпизоды, происшедшие семнадцать лет тому назад. На скамье, с которой он только что встал, они с Анжелой часто сидели вместе. Вот здесь у разрушающихся солнечных часов он в первый раз поцеловал ее. А тут, у фонтана с его зеленым от моха бортиком, она однажды остановилась и, засучив рукав по самое плечо, погрузила руку глубоко в воду, а потом вынула и протянула ему для поцелуя, мокрую и прохладную. А вот здесь, наконец, под грушевыми деревьями они сидели из вечера в вечер, любуясь зеленой ложбиной и наблюдая, как сгущается ночь, постепенно от горизонта к зениту застилая небосвод.