Помимо всего, миссис Деррик страшила мысль, что ее муж и сын окажутся вовлеченными в безнадежную борьбу с железной дорогой, этим жестокосердым, беспощадным, всесильным чудовищем. Железная дорога всегда и везде одерживала верх; победителем из битвы всегда выходил Берман, агент дороги, — спокойный, самоуверенный, неприступный. Но битва, грозные контуры которой уже вырисовывались, обещала в не столь отдаленном будущем затмить своей жестокостью все предыдущие; предвиделись огромные расходы, на карту ставились репутации; поражение означало крах — денежный, нравственный, крах доброго имени и общественного положения. Успех, по ее мнению, был вряд ли возможен. Энни Деррик боялась железной дороги. По ночам, когда все вокруг было тихо, отдаленный грохот проходящего поезда, доносившийся до Лос-Муэртос со стороны Гвадалахары, Боннвиля или Эстакады, отзывался болью у нее в сердце. В такие минуты она ясно видела окутанное паром чугунное страшилище, с единственным, как у циклопа, красным, пожирающим пространство глазом — символ исполинской грозной силы; левиафан со стальными щупальцами, сопротивление которому сулит неминуемую гибель под грохочущими колесами. Нет, лучше уж покориться, примириться с неизбежным. Она, насколько это возможно, отстранялась от жизни, сжимаясь в ужасе перед холодной жестокостью окружающего мира, и тщетно старалась удержать от борьбы мужа.
Вот и сейчас, перед приездом Энникстера, сидя в лонгшезе на веранде, она думала обо всем этом. Открытый томик стихов лежал у нее на коленях корешком вверх, а взгляд был устремлен вдаль, силясь объять необозримые просторы Лос-Муэртовских земель, которые, начинаясь поблизости от дома, расстилались, — рваные и бугорчатые после недавней вспашки, — до самой кромки горизонта на юге. Земля, до пахоты пепельно-серая от пыли, теперь побурела. Насколько хватал глаз, она видела лишенную всякой жизни, оголенную, застывшую в скорбном безмолвии землю и, чем дольше она смотрела, тем больше разыгрывалось ее болезненное воображение, расстроенное нескончаемыми думами и однообразием зрительных впечатлений, тем сильнее угнетало сознание, что всей этой необъятной шири она совершенно чужая, и невыразимая тревога закрадывалась в душу. Среди этих бесконечных равнин она чувствовала себя потерянной. Если бы ее бросили одну посреди океана в утлой лодчонке, она вряд ли испытала бы больший ужас. Она остро ощущала извечное несоответствие между человечеством и землей, которая его кормит. Она видела глубочайшее равнодушие природы, которая не была враждебной, а скорей даже доброй и дружественной, пока человеческий муравейник подчинялся ей, работал на нее, продвигался вперед вместе с ней в загадочном потоке веков. Но стоит лишь какому-то муравью возмутиться, восстать против власти природы, как она сразу же становилась безжалостной гигантской машиной, могучей силой, страшной и неумолимой, — левиафаном со стальным сердцем, не знающим ни жалости, ни снисхождения, ни терпимости, спокойно уничтожающим человеческую песчинку, не позволяющим страданиям жертв ни на один миг задержать, замедлить вращение бесчисленных колес и шестеренок чудовищного механизма.
Подобные мысли не обретали четкой формы у нее в уме. Она не могла бы сказать точно, что именно ее тревожит. Она лишь смутно ощущала все это, словно дыхание ветра на лице, ощущала в окружающем ее воздухе присутствие непонятной, приводящей в смятение враждебности.