Потом, забыв, что сам подозвал к себе молодых людей, он прибавил:
— Ну, я побежал. Вы уж извините меня. Дел у меня невпроворот.
Он послал повару последнее ругательство и снова скрылся в амбаре. Пресли с Ванами пошли своей дорогой, а Энникстер, пересекая амбар, чуть не сшиб Хилму, которая вышла с ящиком свечей в руках из той его части, которая предназначалась под конюшню.
Пробормотав что-то в качестве извинения, Энникстер вернулся в сбруйную, затворил за собой дверь и, забыв об ответственности момента, закурил сигару и плюхнулся на стул, сунув руки в карманы и закинув ноги на стол, попыхивая сигарой и глядя в задумчивости сквозь сизый дым.
Он вынужден был признаться самому себе, что никак не может выкинуть из головы мысли о Хилме Три. В конце концов она завладела-таки его мыслями. То, чего он больше всего боялся, случилось. И не будет ему больше покоя, потому что он только о ней одной и думает. Ложится спать с мыслями о ней и с мыслями же о ней встает. Двадцать четыре часа в сутки они одолевают его. Мешают работать, нарушают порядок дня. Ведь стыдно же сказать, как глупо он транжирит свое время. Подумать только, что не далее как вчера он стоял у витрины музыкального магазина в Боннвиле и вполне серьезно раздумывал, не купить ли Хилме в подарок музыкальный ящик. Даже сейчас при мысли об этом он покраснел от стыда; и все это после того, как она ясно сказала ему, что он ей неприятен. А ему все мало — продолжает бегать за ней. Это он-то, Энникстер!
Грохнув по столу каблуком, он в сердцах выругался. Сколько раз давал он себе слово выбросить ее из головы! Раньше это ему удавалось, но теперь с каждым днем становилось все труднее и труднее. Стоит только ему опустить веки, и перед глазами появлялась она; он видел ее озаренной солнцем, так что ее шелковистая белая кожа становилась золотисто-розовой и волосы вспыхивали золотом; округлая, крепкая шея, покато спускаясь к плечам, казалось, излучала свет; глаза, большие, карие, наивные, с расширяющимися при малейшем волнении зрачками, ослепительно сверкали в солнечном свете.
Энникстер был в полном смятении. Если не считать робкой девицы из Сакраменто, работавшей в мастерской, где чистили перчатки, он никогда не знал близко ни одной женщины. Его мир был груб, суров, населен одними мужчинами, с которыми приходилось браниться, воевать, порой даже пускать в ход кулаки. К женщинам он относился с бессознательным недоверием великовозрастного школьника. Но вот наконец в его жизнь вторглась молодая женщина. Он был повергнут в смущение, раздражен сверх всякой меры, рассержен, измучен, околдован и сбит с толку. Он относился к ней с подозрением и в то же время страстно ее желал, не представляя, как к ней подойти. Ненавистная ему как представительница женского пола, она тем не менее привлекала его как личность; не умея разобраться в этом двойственном чувстве, он порой начинал ненавидеть Хилму, а сам был постоянно взвинчен, обозлен и раздосадован до крайности.
Наконец он отшвырнул сигару и снова занялся насущными делами. День клонился к вечеру под аккомпанемент докучной, шумной суеты. Каким-то непонятным образом амбар был приведен в порядок и готов к приему гостей. Последняя штука батиста изрезана и развешана на стропилах, последняя хвойная ветка прибита к стене, повешен последний фонарик, последний гвоздь вбит в эстраду для музыкантов. Солнце зашло. Все засуетились, забегали, спеша поужинать и переодеться. Уже совсем смеркалось, когда Энникстер последним вышел из амбара. Под мышкой у него торчала пила, а в руке он нес сумку с инструментами. Он был в рубашке, пиджак висел перекинутый через плечо, из заднего кармана брюк торчал молоток. Настроение у него было прескверное. За день он совершенно вымотался. Шляпу отыскать ему так и не удалось.