— А тут еще кобыла с седлом, за которое шестьдесят долларов плачено, исчезла из загона, — бурчал он. — Хорошенькие дела, нечего сказать!
Дома миссис Три подала ему холодный ужин с черносливом на десерт. Поужинав, он принял ванну и оделся. В последнюю минуту решил надеть костюм, в котором обычно выезжал в город, — черную пару, сшитую по последнему слову моды боннвильским портным. Но шляпа-то пропала! У него были и другие шляпы, но поскольку пропала эта, а не другая, он думал о ней все время, пока одевался, и в конце концов решил еще раз хорошенько поискать ее в амбаре.
Минут пятнадцать шарил он по всем углам конюшни переходя от стойла к стойлу, перевернул все в сбруйной и в фуражной клети, но тщетно. Наконец, выйдя на середину амбара и окончательно отчаявшись, он огляделся вокруг — все ли в порядке.
Гирлянды японских фонариков, развешанные по всей конюшне, еще не были зажжены, но с полдюжины висевших на стенах ламп с огромными жестяными рефлекторами горели слабым огнем. Тусклый, притушенный свет заполнял огромный пустой амбар, где гуляло эхо, оставляя в потемках дальние углы и пространство под крышей. Амбар выходил фасадом на запад; и сквозь широкую щель в воротах в помещение просачивалась последняя полоса света — остаток вечерней зари, неожиданный здесь и совершенно не сочетающийся с неярким свечением керосиновых ламп.
Оглядевшись по сторонам, Энникстер заметил в дальнем углу какую-то тень, которая выступила было из мрака, на миг задержалась в полосе света и тут же, при виде его, снова скрылась в потемках. До него донесся звук торопливых шагов.
Вспомнив о пропавшей кобыле, Энникстер громко окликнул:
— Кто там?
Ответа не было. Он выхватил из кармана револьвер.
— Кто там? Отвечай, а то стрелять буду.
— Нет, нет, нет, не стреляйте! — крикнули в ответ. — Пожалуйста, осторожно! Это я — Хилма Три!
В растерянности Энникстер сунул револьвер в карман. Он шагнул вперед и столкнулся в воротах лицом к лицу с Хилмой.
— Господи! — пробормотал он. — И напугали же вы меня! А что, если б я и впрямь выстрелил?
Хилма стояла перед ним сконфуженная и растерянная. На ней было платье из белого органди, очень строгое, без цветов или каких-либо украшений. В таком скромном наряде она казалась еще выше ростом, так что глаза ее приходились вровень с глазами Энникстера. Это несоответствие размеров Хилмы с ее сущностью таило в себе особое очарование — очаровательная девица, почти ребенок, рост же в пору мужчине.
Наступило неловкое молчание, а потом Хилма залепетала:
— Я… я вернулась поискать свою шляпу. Я подумала, что оставила ее здесь.
— А я ищу свою! — воскликнул Энникстер. — Надо же, какое совпадение.
Оба рассмеялись от души, как маленькие. Натянутость немного рассеялась, и Энникстер с неожиданной прямолинейностью взглянул Хилме в глаза и спросил:
— Ну как, мисс Хилма, ненавидите меня по-прежнему?
— Нет, что вы, — ответила она, — я никогда не говорила, что ненавижу вас.
— Ну тогда, что я вам неприятен. Говорили ведь?
— Мне… мне неприятно было то, что вы хотели сделать. Это меня обидело и рассердило. Я не должна была с вами так разговаривать, но вы были сами виноваты.
— Вы хотите сказать, не надобно было говорить, что я вам неприятен? — спросил он. — А почему нет?
— Да потому… потому что мне никто не неприятен, — сказала Хилма.
— Стало быть, я могу думать, что это и ко мне относится? Так или нет?
— Мне никто не неприятен, — повторила Хилма.
— Да, но я-то добивался большего, — смущенно сказал Энникстер. — Мне хотелось бы, чтобы вы вернули мне свое доброе расположение, помните, я просил вас об этом. И сейчас прошу. Мне хочется, чтоб вы хорошо относились ко мне.
Внимательно, с неподдельной искренностью Хилма смотрела на него:
— А зачем? — спросила она простодушно.
У Энникстера от удивления даже язык отнялся. Он совершенно растерялся пред лицом такой искренности, такого простосердечия и не знал, что сказать.
— Видите… видите ли… — бормотал он, — да я и сам не знаю, — внезапно вырвалось у него. — То, бишь, — продолжал он, тщетно подбирая слова, — я и сам не знаю, почему. — И тут он решил солгать, надеясь этим чего-то добиться.
— Мне приятно, когда окружающие меня люди любят меня, — сообщил он. — Мне… мне хочется всем нравиться, понимаете? Да, вот именно, — продолжал он более уверенно. — Мне неприятно думать, что кто-то может меня недолюбливать. Так уж я устроен. Таким уродился.