Мы проходим по тюремному коридору. Повсюду запах гнили. Тяжелый массивный ключ гремит в замке. Зиндан-баши открывает обширную камеру. Дневной свет попадает сюда только сквозь решетку в маленьком квадратном оконце. Здесь нет ничего, кроме скамейки, к которой привязывают провинившихся для порки.
— Это скамья воплей, но она же и место благовещения, ибо делает грешника чистым перед лицом аллаха. В день последнего суда все люди предстанут перед взором милосердного. У клеветников повиснут языки до колен, а изо рта у них будет исходить зловоние. У воров пальцы рук покроются язвами, и они станут в три раза больше, чем у обыкновенных людей. Так, на каждом человеке явят себя грехи, совершенные им при жизни. Те же, у кого на спине сохранятся следы моего арапника, найдут любовь в глазах аллаха, потому что грехи их были смыты еще на этом свете.
Вот как, оказывается, гуманна и филантропична должность тюремщика.
— К сожалению, вот уже две недели как я без работы, — жалуется старик, играя арапником. — Когда некого наказывать, мне и моим помощникам нечего делать. Прямо беда!
Тусклый свет, падающий в «камеру размышлений», все же дает нам возможность прочитать надписи, сделанные на стене. Одна из них особенно растрогала нас. Звучит она буквально так:
Пятнадцать ударов за то, что я шутил с женой муфти у колодца в полуденную жару. Ее щедрость при свете звезд с излишком вознаградила меня за такое пустяшное наказание.
Другие надписи тоже свидетельствуют об удовлетворении клиентов:
Здесь третьего дня месяца шаувала я получил тридцать ударов по пяткам от зиндан-баши Абдул Касима Бен Фаджари ибн Атали — да будет благословенно его имя, да защитит его аллах!
Старик не без гордости показал нам как эту, так и другие надписи. С такой же гордостью владелец гостиницы где-нибудь в Европе показывает книгу с благожелательными отзывами почетных посетителей. Мы покидаем зиндан с убеждением, что лагуатская юстиция — самый гуманный и остроумный институт в мире, остров разума в океане глупости.
Безработный тюремщик гремит засовами и, моргая хитрыми глазками, медленно садится на завшивленную циновку перед своим учреждением. Потом он просит у нас еще горсть франков — да будет благословенно его имя, да защитит его аллах!
Берберийская принцесса зла
Над высохшим руслом Улед М’Зил искрится утро. Ноги вязнут в песке, похожем на охровую муку.
Солнце начинает припекать.
Высокие стройные стволы кокосовых пальм с раскидистыми веерами на вершине почти не дают тени. Километрах в тридцати отсюда, в горах, лежит Таджемут. Это не обычные горы, а Джебель д’Амур — Горы любви!
Здесь же любовью занимаются, правда, не даром, дочери Улед Найлы, берберки. Кроме того, они самые лучшие под солнцем ворожеи, заклинательницы и танцовщицы.
Почему они так веселы и игривы, когда сотни их умирают от туберкулеза на глиняном полу в логовищах на склонах гор?
Почему они так вызывающе танцуют и гремят браслетами, когда пшеничной лепешки едва хватает, чтобы насытить их молодой желудок?
Почему с такой беззаботностью кружатся они под своими покрывалами, когда большинство из них едва доживает до сорока лет?
Не знаю. Может быть, потому, что все это предопределено в Книге?
Нужно спросить об этом их самих. Здесь, в далеком Таджемуте.
— А вот холодная вода, холодная вода! — Хромой старик с изрытым оспой лицом тащит на спине мех из козьей шкуры. Шерсть обращена внутрь.
— Глоток этой воды откроет для вас двери рая, — расхваливает он свой товар.
— За двести франков, господин, — предлагает совсем другой товар дородная, но отнюдь не безобразная берберка.
— Если тебе не хватит моего искусства, у меня есть зудж бенат, две дочери. Они все умеют, даже танцевать и делать заклинания.
— А где твой господин? — любопытствую я.
— У меня нет господина. Господин есть у арабок и слуг бея. У меня есть муж. Он занимается торговлей в Лагуате. Разносит по домам древесный уголь. А я с дочерьми продаю мужчинам радость.